Пока Д. насыщался, в столовой стало посвободнее. Все столы были заставлены грязной посудой – почему-то её не убирали. Это производило крайне неприятное впечатление. Даже аппетит от этого портился. Наконец появилась молоденькая девица в очень коротенькой юбочке и в очень грязном, вероятно, когда-то белом, фартуке. Она принялась неторопливо собирать грязные тарелки и погружать их на алюминиевую тележку. Вилки и ложки то и дело падали на пол, и девице приходилось то и дело нагибаться и подымать их с полу. При этом коротенькая юбочка уже вовсе не могла скрыть её ноги в коричневых колготках, и они были видны почти полностью, до самых ягодиц. «Небось ленива, – подумал Д., – плохо училась в школе, не поступила ни в институт, ни в техникум, вот и собирает здесь посуду с объедками, вот и возится с этими ложками и вилками. Замуж бы ей поскорее выскочить, дурёхе».
Д. вспомнил о Зиночке. Тоже ведь, наверное, плохо училась. Поэтому и образования путного нет. Потому и торчит за кофейным аппаратом, несмотря на всю свою обворожительность. «Но отчего же всё-таки она до сих не замужем? – опять подумал Д. – Или она уже побывала замужем, муж попался неудачный, и она с ним развелась?»
И снова Д. очутился на улице. И снова он оказался в толпе пешеходов. Навстречу ему по правой стороне тротуара медленно и торжественно двигалось шествие. Впереди шёл совсем ещё молоденький отец, бережно прижимая к груди небольшой, перевязанный розовой лентой свёрток с новорождённым младенцем. За ним следовала такая же юная, миловидная мать с большим букетом цветов. За нею следовали родственники – человек семь-восемь. У всех были сияющие, счастливые лица. На них смотрели, на них оглядывались, и им это явно нравилось. Судя по всему, они только что вышли из дверей родильного дома, который находился где-то неподалёку. Вероятно, жили они тоже где-то рядом и потому не взяли такси, а отправились пешком, демонстрируя всем своё счастье. «Вот и ещё кто-то появился в мире, – подумал Д. – Народу множество, а он всё прибывает и прибывает, и его становится всё больше и больше, и конца этому не видно. Скоро не то что яблоку, а клюковке негде будет упасть, брусничинке некуда будет скатиться! Не к добру всё это, не к добру! Плодятся, размножаются неудержимо, с бесшабашностью необъяснимой! Не кончится это добром, не кончится!»
У входа в метро продавали пирожки с мясом. У продавщицы была незаурядная внешность. Продавщица блистала красотой. Кудри чёрные до плеч, перехваченные ярко-алой лентой. Чёлка подвитая, вся в колечках, до самых глаз. Глаза большие и тоже чёрные, с выпуклыми голубыми белками. Ресницы длиннющие, изогнутые, тоже очень чёрные. Нос прямой, крупный, с широкими, чуть вывернутыми ноздрями. Кожа смуглая, матовая, чистая. Кисти рук узкие, запястья тонкие, на них браслеты, вроде бы золотые. Ногти широкие, покрашенные пурпурным лаком. Кофточка тоже чёрная, с крупными красными розами, как бы небрежно разбросанными на чёрном.
«Ничего себе продавщица! – подумал восхищённый Д. – Вылитая Кармен! У такой можно ящик пирожков купить и погибнуть, объевшись ими!» Между тем пирожки не очень-то покупали – мало было ценителей цыганской красоты. Д. полез было в карман за кошельком, да вспомнил, что он только пообедал. Есть ему и впрямь вовсе не хотелось. Полюбовавшись красавицей, Д. вошёл в вестибюль и направился к эскалатору. Д. медленно спускался на эскалаторе. Мимо проплывали подымавшиеся люди. «Как разнообразны человеческие лица! – думал Д. – Но притом и довольно однообразны. Обязательно – нос. Обязательно щёки. Обязательно – глаза. Глаза, между прочим, тоже довольно разные: серые и голубые, карие и чёрные. Попадаются зелёные. Встречаются жёлтые. И выражение глаз у всех неодинаковое. Хотя, опять-таки, и весьма похожее. У всех в глазах некоторая покорность и нечто похожее на ожидание».
«Чего они ждут? – подумал Д., – неужто конца света? Неужто всем уже известно, что надвигается катастрофа? Глупости! Об этом знают только двое – старуха-пророчица и я. Остальным знать об этом не следует. Остальным знать это вредно».
Служительница в форменной фуражке с красным околышем, сидевшая внизу, в прозрачной будочке, мирно спала. Феномен человеческого разнообразия и однообразия одновременно её, как видно, не волновал абсолютно. Два потока людей обтекали её, как маленький островок, как цитадель неподвижности и постоянства в этой вечной человеческой суете, в этом вечном стремлении куда-то и зачем-то.
В перронном зале народу было ещё больше. Д. был со всех сторон зажат человеческими телами. На пятки ему кто-то наступал. В бока ему упирались чьи-то локти, в правое колено его тыкался острый угол то ли сумки, то ли портфеля, по левой лодыжке его стучало тоже что-то твёрдое, а в спину давил некий большой и мягкий предмет, судя по ощущению, похожий на подушку. «Господи милостивый! – думал Д. – Зачем столько людей? Теснотища же невероятная! Неудобство же великое! И все спешат! И все пихаются! И все стараются пролезть вперёд! И всем там, впереди, что-то надо! И никто не хочет остановиться! И никто не желает отставать! Так и идут толпой неведомо куда! Да, катастрофа неминуема! Да, катаклизма не избежать! Да, да, конец уже близок! Он даже нужен, этот конец! Не может же так дальше продолжаться!»
Комментарий
Вряд ли здесь требуется какой-то комментарий. Всё и так понятно. Д. чрезмерно впечатлителен и склонен к пессимизму. Тесновато, конечно, уже на земле. И впрямь слишком много народу расплодилось. Однако есть ещё места совсем не заселённые, есть ещё обширные пустые пространства, где воздух чист и легко дышится. Вместо того чтобы шататься по многолюдным улицам и толкаться в метро, следовало нашему дорогому Д. поехать за город, побродить по лесу, потом выбраться на широкое поле, поглядеть из-под руки окрест, восхититься далями неоглядными, понюхать какой-нибудь скромный полевой цветочек, полюбоваться стрекозами, порхающими над канавой, полежать в траве, глядя, как в небе проползают облака, и от всего этого пессимизма ни черта бы не осталось. Хотя как знать. Стрекозы-то стрекозами, но без метро теперь не обойтись. А там всегда давка.
Эпизод одиннадцатый
Был ли ты когда-нибудь счастлив?
Гошу Д. увидел издалека. И, естественно, рядом с пивным ларьком. Д. подошёл к ларьку. Гоша, как всегда, клянчил пиво. Увлечённый этим важным делом, он не замечал Д.
– Ах, мужики, – говорил Гоша с чувством, – ежели бы у меня водились гроши, я бы всех вас, чудил, каждый день пивом поил! А вы, засранцы, на донышке не хотите оставить! Мне, человеку немолодому и заслуженному, человеку нелёгкой, можно сказать, трагической судьбы, мне, человеку бедному и одинокому, не желаете оставить несколько капель этого паршивого мутного пива! Был бы я побогаче, был бы у меня кошелёк потолще, были бы у меня карманы не дырявые, такую ослиную мочу я ни за что бы и пробовать не стал! Пил бы я «Московское» или «Двойное золотое», или чешское – «Праздрой» там какой-нибудь или «Сенатор». «Сенатор», мужики, скажу я вам, это действительно стоящий напиток, падлой буду! Были бы у меня деньжата, я бы вас, жадюги, одним «Сенатором» поил! Вот ей-богу, не брешу! Хошь три бутылки, хошь пять! Пей! Наслаждайся! Наливайся до ушей, до маковки! И помни меня, Гошу Мятого, человека широкой русской души! Да нету у меня, братцы, ни гривенника погнутого! Падлой буду, нет! И вы должны осознать мои крайне бедственные финансовые обстоятельства. Должны понять, посочувствовать, проявить гуманность и помочь. Разве я не человек, мужики? Взгляните на меня – разве я не человек? Взгляните внимательно – я такой же, как вы! Как и у вас, у меня есть голова с ушами. Руки-ноги у меня тоже есть. И задница, между прочим, у меня тоже имеется. Да ё-моё, мужики! Вы что, не видите? Я такой, как вы, мужик! И так же, как вы, я пива хочу! Хрен с ним, пусть оно мутное! Я и мутного хочу! Да неужто нет у вас души! Да неужто же сердце вы где-то посеяли? Да неужто нет у вас жалости к брату-человеку? Все же мы братья, все люди-человеки! Все любим пивца глотнуть!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});