В общем, насыщенная жизнь. В течение десяти лет, в промежуток между "Осенними листьями" и "Лучами и Тенями", он написал четыре сборника прекраснейших французских стихов. Роман "Отверженные" обещал сравняться с "Собором Парижской Богоматери"; у него была возможность стать министром. Ему пришлось пережить тревожное время, бури его не сломили, он выстоял, его слава не померкла. И тем не менее он не был счастлив. Возвратившись с кладбища, где похоронили юную Клер, он запечатлел в стихах суету и тщеславие светской жизни:
Речами волновать угрюмые собранья;
Сравнив с достигнутым высокий идеал,
Понять, как ты велик и как ничтожно мал,
Волною быть в толпе, душой - в бурлящем море;
Все в жизни испытать - и радости и горе;
Бороться яростно, любить земную твердь...
Потом, в конце пути, - безмолвие и смерть
[Виктор Гюго, "Жить под безоблачным
иль хмурым небосводом..." ("Созерцания")].
Выйдя из залы, в которой протекало пышное празднество, в темный сад, где при легком дуновении летнего ветерка, при волшебном свете ярких фонарей тихо колыхалась листва, он видел за оградой толпу, которая злобно и мрачно взирала на дам, сверкавших драгоценностями, на нарядных, обвешанных орденами господ. Пэр Франции, буржуа, вклады которого в государственные бумаги все время возрастали, пытался успокоить свою совесть. Разве роскошь не приносит пользу всему обществу? Разве богач фабрикант, расходующий большие суммы, не выплачивает рабочим жалованье? Однако Гюго хорошо знал, что чувствует несчастный человек, видя в окно, как танцуют счастливые люди; он знал также, что народ требует не только хлеба, но и равенства. "Когда толпа бедняков глядит на богатых, то это вызывает у нее не просто размышления, - это предвестник будущих событий". Но что же делать? Человек достиг "видного положения", и вот ловко сконструированная социальная машина захватила его своими шестернями, протаскивает от вала к валу прокатного стана и все больше расплющивает его совесть, перебрасывая с празднества на празднество, с одного званого обеда на другой. Двадцать душ возле него, женщины, дети, подопечные, которым он должен помочь жить в обществе, таком, каково оно есть. Для того чтобы вырваться из потока этой жизни, нужна была или твердая решимость, или революция. Создавая "Отверженных", Виктор Гюго думал и о том и о другом. Чувствуя себя виновным, он стремился искупить вину хотя бы ценою жестокого изгнания. Он хотел пострадать и хотел возвеличиться, самобичевание сочеталось с честолюбием.
Потеряв твердую почву под ногами, он искал забвения. Отсюда стихи "Призыв к бездне". Актрисы, дебютантки, горничные, авантюристки, куртизанки - в 1847-1850 годах его как бы томило неутолимое вожделение. Романтический любовник воспринял манеры вертопраха, стиль речей Вальмона. Так, он пишет "литературной куртизанке" Эстер Гимон, любовнице его друга Эмиля де Жирардена, фривольную записку: "Но когда же рай?.. Не побоитесь ли пятницы? Я так боюсь лишь одного, как бы не опоздать! В.Г.". У Теофиля Готье, у художника Шасерьо, у своего сына Шарля Гюго он с успехом оспаривает право на любовь самой стройной женщины Парижа - Алисы Ози.
Эта красивая, легкомысленная особа, находившаяся в любовной связи с Шарлем, которому в 1847 году исполнился двадцать один год, пожелала украсить свой альбом автографом великого поэта. Когда Гюго пришел к ней, то увидел ложе из розового дерева с инкрустациями старинного севрского фарфора; Алиса получила обещанное четверостишие:
В тот час, когда закат бледнеет постепенно
И над землею сумрак золотистый,
Платон Венеру ждет, возникшую из пены,
А я - на ложе восходящую Алису.
Венера притворилась обиженной вольностью стихов, бесспорно для того, чтобы доставить удовольствие встревоженному юному Шарлю. В знак извинения было написано другое четверостишие:
Порой мечтатель оскорбит свою мечту...
Но я сегодня вопрошаю удивленно
Как может оскорбить желанье ту,
Что стала вдруг Венерой для Платона?..
Произошло то, что должно было произойти. Отец восторжествовал над сыном, а толстяк Шарль страдал, сохраняя, однако, почтение, которое внушал ему "владыка" (как называли отца между собой сыновья Гюго). Будучи, как и отец, поэтом, он вслед за тем обличил в стихах жестокосердную красавицу:
О, как тебя люблю - люблю и ненавижу!
То страсть в твоей душе, то суетность я вижу,
"Добра ты или зла? - терзаюсь я, скорбя.
Из крайности одной кидаюсь я в другую,
То пламенно люблю, то бешено ревную,
Но за любовников готов убить тебя!..
Но гений одержал победу над молодостью. Молодости пришлось смириться.
Шарль Гюго - Алисе Ози:
"Зачем вы прислали письмо отцу? С одной стороны сын с чистым сердцем, глубокой любовью, безграничной преданностью; с другой - отец в ореоле славы. Вы избрали отца и славу. Я за это вас не порицаю. Всякая женщина поступила бы точно так же; прошу вас только понять, что я не в силах переносить страдания, которые мне готовит ваша любовь, разделяемая таким образом".
Адель Гюго, знавшая об этой драме, так же как и обо всех других, утешала сына; Жюльетта Друэ, которой сообщили лишь о том, что Шарль страдает из-за разбитой любви, посоветовала отправить его в Вилькье, к Огюсту Вакери. Вновь в истории семейства Гюго расплачиваться за грехи приходилось "вместо отца сыну".
Все эти интрижки, которые нельзя было оправдать страстью, оставляли после себя горечь. "Одурманиваться - не значит наслаждаться жизнью". Гюго жаждал избавиться от искушений даже ценою страдания.
После трагедии в Вилькье, после смерти Леопольдины и Клер у Гюго возникла потребность поверить в то, что он когда-нибудь встретится с усопшими. "Нежный ангел, ужель это так невозможно плиту приподнять и с тобой говорить?" Он размышлял о загробной жизни. Он стремился создать для себя философию религии, изучал оккультные науки, учившие, что даже в этом мире возможно общение с душами отошедших. Такими мыслями и объясняется тот затуманенный и отчужденный взгляд, какой бывал тогда у Гюго, человека еще молодого, сильного и по всей видимости торжествующего. Девятнадцатого февраля 1848 года, сидя в своем кресле пэра, погрузившись в неопределенное раздумье, он написал на листке бумаги: "Нужда ведет народ к революциям, а революции ввергают его в нужду". Вначале он думал о возможностях борьбы, но затем, поняв, что он одинок, отказался от этой мысли. "Лучше уж не восставать, чем восставать в одиночку, - сказал он графу Дарю. - Я люблю опасность, но не желаю оказаться в смешном положении". И так он продолжал играть свою роль с болью в сердце.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});