Это новое качество ее лица — сейчас-ты-меня-видишь, сейчас-ты-меня-не видишь — заставило меня по-новому и болезненно осознать, что дети — скоропортящийся продукт. Хотя я всегда из двоих своих детей предпочитала Селию, как только она вернулась домой, я прекратила все попытки скрывать это. Селия теперь не отходила от меня ни на шаг. Я позволяла ей тихонько следовать за мной по дому и ездить со мной по разным делам. Я уверена, ты был прав в том, что не следует допускать ее отставания в учебе, и потому, чем скорее она привыкнет демонстрировать свое увечье, тем лучше. И все же я взяла отпуск и осталась с ней дома еще на две недели. Селия потеряла некоторые из своих навыков: например, она не могла завязать шнурки на кроссовках, и нам пришлось овладевать этим умением с нуля.
Я оберегала ее от Кевина, как ястреб. С того самого момента, как Селия научилась бегать и хватать, он обращался с ней как с домашним зверьком, овладевшим определенным набором трюков, и теперь все так же гонял ее. Признаю, в ее отношении к нему не чувствовался страх, однако в ответ на любую мелкую, безобидную просьбу — принести ему крекер или бросить пульт от телевизора — мне чудилось мимолетное замешательство, она словно застывала на мгновение или проглатывала комок в горле. И хотя прежде она умоляла позволить ей принести его колчан и почитала за честь, когда Кевин разрешал выдернуть стрелы из мишени, в первый же раз, как он небрежно предложил ей возобновить свои обязанности, я решительно воспротивилась: я знаю, что он осторожен, но у Селии остался лишь один глаз, и она больше не приблизится к стрельбищу. Я думала, Селия захнычет. Она всегда отчаянно хотела доказать свою полезность Кевину и любила смотреть, как стрелы брата безошибочно летят в яблочко. Но она лишь бросила на меня благодарный взгляд, а на ее лбу вдоль линии роста волос заблестел пот.
К моему удивлению, Кевин пригласил ее покидать летающую тарелку — это случилось впервые, и ему удалось произвести на меня впечатление. Я разрешила Селии поиграть при условии, что она наденет защитные очки; мое отношение к ее здоровому глазу теперь было близким к истерике. Однако, когда я через несколько минут выглянула в окно, Кевин играл со своей сестрой только в том смысле, в каком человек играет с самой летающей тарелкой. У Селии сильно уменьшилась глубина восприятия, и она пыталась схватить тарелку до ее приближения, естественно, промахивалась, и тарелка ударялась в ее грудь. Очень смешно.
Конечно, поначалу самым трудным для меня было промывание пустой глазницы детским шампунем и смазывание ее увлажняющим кремом. Хотя доктор Сахатян уверил нас в том, что выделения уменьшатся, как только заживление закончится и будет поставлен протез, из полости непрерывно сочилась желтоватая жидкость, и иногда по утрам мне приходилось размачивать засохшую за ночь корку влажной салфеткой. Веко опустилось — sulcus, как назвал это окулист, — и припухло, поскольку тоже пострадало от кислоты и было частично восстановлено с помощью лоскутка кожи с внутренней стороны бедра Селии. (Очевидно, подъем века превратился в изящное искусство из-за высокого спроса в Японии на англификацию восточных черт лица, что в лучшие дни я считала ужасающим подтверждением могущества западной рекламы.) Из-за припухлости и легкого покраснения Селия выглядела как избитые детишки на плакатах, призывающих доносить на соседей в полицию. Из-за опущенного века и открытого второго глаза создавалось впечатление, что Селия все время подмигивает, как будто мы с ней скрываем какую-то жуткую тайну.
Я сказала Сахатяну, что не уверена, смогу ли заставить себя чистить дырку ежедневно, но он уверил, что я привыкну. В конце концов он оказался прав, но, когда я впервые подняла веко большим пальцем, меня чуть не вырвало. Если это и не было так ужасно, как я боялась, то тревожило на каком-то менее определенном уровне. Никого не было дома. Я вспомнила миндалевидные глаза с портретов Модильяни, отсутствие зрачков в которых создает впечатление гипнотической кротости и спокойствия, правда, и скорби, и намека на глупость. Цвет полости менялся от розового по краю до милостиво черного в глубине, но когда я подвела ее к свету, чтобы закапать капли с антибиотиком, то разглядела нелепое пластмассовое приспособление, не позволявшее глазнице съежиться. Как будто я таращилась в кукольный глаз.
Я знаю, тебе не нравилось, что я так оберегаю ее, и тебе самому становилось неловко от своего недовольства. Поэтому ты был особенно нежен с Селией, сажал ее на колени, читал ей книжки. Я же прекрасно различала обдуманность твоих усилий — ты старался быть хорошим отцом, — но думаю, что Кевин принимал твое внимание к Селии за чистую монету. Увечье младшей сестры обеспечило ей еще больше любви и заботы, еще больше вопросов. «Тебе не нужно еще одно одеяльце, милая? Не хочешь ли еще кусочек торта? Не отправляй Селию спать, Франклин, пусть посмотрит цирковое представление со зверями». Глядя на живую картину в гостиной — Селия крепко спала у тебя на коленях, Кевин хмуро смотрел шоу Джерри Спрингера «У моей бабушки ребенок от моего парня» — я думала, не привела ли наша маленькая хитрость к неожиданным последствиям.
Если тебе интересно, я не слишком донимала Селию подробностями случившегося в ванной комнате. Я очень стеснялась ее нового состояния; ни ей, ни мне не хотелось вспоминать тот день. Однако, как мать, я чувствовала, что не следует накладывать табу на эту тему, обсуждение может даже дать терапевтический эффект. Я просто однажды небрежно спросила ее: «Как ты поранилась? Что случилось?»
— Кевин... — Селия коснулась века тыльной стороной запястья. Веко чесалось, но, чтобы не навредить себе, она научилась почесываться ближе к носу. — Мне что-то попало в глаз. Кевин помог мне это промыть.
Больше она никогда ничего не говорила.
Ева
11 марта 2001 г.
Дорогой Франклин,
Складывается впечатление, что стрельба Энди Уильямса вызвала всплеск подражательных преступлений. Но разве не все они подражательные?
Весной 1998 года случилось еще четыре массовых школьных убийства. Я ясно помню, когда появились новости о первом из них, поскольку именно в тот день доктор Сахатян сделал наброски протеза Селии и слепок ее глазницы. Селия была очарована кропотливо нарисованным им зрачком ее здорового глаза. Я удивилась, что доктор не отсканировал глаз на компьютере, а нарисовал тонкими кисточками акварелью. Очевидно, рисунок зрачка — произведение искусства, поскольку каждый глаз уникален, как отпечаток пальца; даже белки наших глаз имеют определенный цвет, а тонкие розовые сосудики — персональный узор. И только этот элемент болезненного процесса можно было бы назвать чудесным.