Читать интересную книгу Творчество Рембрандта - Анатолий Вержбицкий

Посмотрите на самый центр картины, на тыльную сторону руки Урии, лежащую у него на груди под вырезом одежды. Жест прост, но отношение сложных, мерцающих золотом цветов чуть раздвинутых пальцев к горяче-красному цвету одежды создает такое напряжение человеческой драмы, которое никогда не смог бы выразить самый театральный и "все объясняющий" жест.

Приблизившись к нам, фигура Урии уже удалилась от жестокого, неправедного царя; пространство, их разделяющее - два-три метра - как бы дает представление о времени, которое прошло с того момента, когда Давид окончательно решил погубить одного из своих командиров, когда-то близкого ему человека. Узкая горизонтальная, не бросающаяся в глаза размытая коричнево-оливковая полоска поверхности царского стола, загороженного Урией, как бы отодвигает от нас сидящих за столом Давида и писца и еще более приближает Урию. Пространственный отсчет за поверхностью полотна таков, что зритель как бы оказывается вовлеченным в это пространство, становясь из невольного свидетеля участником трагедии. На окаймленном дорогим тюрбаном и лохматой темной бородой лице царя застыло выражение печали, сожаления, первых признаков угрызений совести, которые потом завладеют им полностью. Голова Давида качнулась вправо, и взгляд тоже устремлен в противоположную от Урии сторону.

Великолепно вылепленная посредством сложнейших светотеневых переходов голова старого летописца в глубине слева, его покрытое морщинами лицо, мешки под глазами и невыразимая жалость во взоре дает новое содержание основной теме. Так, сопоставляя три лица, повернутых в сторону зрителя и данных на разных планах, художник достигает удивительной психологической концентрации действия. Нельзя сказать, что в этой картине Рембрандт соединяет разные моменты: пространство и время для него равнозначны. Именно поэтому развитие действия приобретает ни с чем не сравнимую наглядность.

Так исключительная по смелости композиция, ее новизна находят подкрепление в свободе живописного выражения. С наибольшей силой чувства героев раскрываются здесь через цвет. Рембрандт давно уже пользовался цветом как носителем эмоционального начала в живописи, но в этой картине он отдает ему, даже по сравнению со светотенью, главную роль. Родившийся из освещения мир Рембрандта превращается в мир красок, действующий на нас не только отношениями тона к тону, но в первую очередь цвета к цвету. Холодные тона одежды Давида и его седеющая борода красочно противопоставлены насыщенной горячими тонами одежде громадной, трагической фигуры Урии. В свою очередь, разные оттенки красного цвета, основного цвета одежды Урии, от карминно-вишневого в темных местах до сверкающего чисто-красного, оживленного желтым и чуть заметными мазками белого цвета, сталкиваясь, создают редкое по красоте и в то же время как бы конфликтное сочетание. Золотые блики на богатых восточных одеждах вызывают впечатление тревожного мерцания.

Мир картины, созданный такой взволнованностью, таким нервным напряжением, на таком накале страстей гениального художника, этот условный, в сущности, мир становится значительно реальней, чем окружающая зрителя действительность музея. Цвет и композиция взаимно подкрепляют друг друга. Разнообразная гамма человеческих чувств - скорбь, тоска, угрызения совести, понимание предательства, предчувствие близкой смерти, страх и одиночество насыщают картину глубоким эмоциональным содержанием. Картина "Давид и Урия" - единственная по своей структуре в мировой живописи.

Рембрандта нельзя повторить, его невозможно даже скопировать. Любое изменение тончайшего полутона, чуть сдвинутое пятно (пусть даже не воспринимаемое глазом) - и все станет меняться. Открытый Рембрандтом живописный мир настолько необычен и сложен, что до сих пор никто не смог опереться на него в своей работе.

А вокруг художника становилось все меньше и меньше друзей, все больше сужался круг близких. В феврале 1668-го года Титус женился на Магдалене ван Лоо, дочери ван Лоо, с которым Рембрандта связывала долголетняя дружба. Когда Титус с Магдаленой сели, наконец, под свадебный балдахин, и торжественная трапеза началась - вот тут-то молодые художники и обе девушки, их помощницы, окончательно сорвались с цепи. Никто никогда еще не видел Аарта де Гельдера таким безудержно веселым. Подпрыгивая на стуле, он пел свадебные песенки, которые заставляли дам делать вид, будто они страшно шокированы, хотя в действительности, прячась за свои веера и бокалы, они хохотали еще громче мужчин.

Корнелия оглянулась вокруг: всюду - одни багровые хохочущие лица. Время от времени она бросала взгляд в самый конец стола. Там, среди дальней родни и второстепенных гостей, сидел Рембрандт - погруженный в себя, с загадочной улыбкой, приоткрывавшей беззубый рот. Он не пожелал сесть среди родителей невесты, где для него было приготовлено высокое, украшенное венком кресло. Его умоляли, настаивали, но так ничего и не могли с ним поделать. Не объяснив, почему он отказывается, он упорно стоял на своем: сидеть он будет там, где ему нравится. Его снова и снова упрашивали, пока он, заикаясь, не начал браниться.

Свадьба Титуса - последнее радостное событие в жизни Рембрандта. Прошли и послесвадебные торжества, и снова наступили будни. Титуса донимал кашель. Никто, кроме Магдалены, не обратил на это внимания. А она вспомнила, как в самый разгар свадьбы открыли окно, и в комнату ворвался холодный февральский ветер. Титус был разгорячен и только-только оправился от болезни. Тревога овладела Магдаленой. Но Титус лишь смеялся над ней и отмахивался от ее страхов, от анисовых и ромашковых настоев, от теплых компрессов. Их молодое счастье было еще безоблачно. По вечерам они сидели рядышком и рассказывали друг другу о своем детстве и юности. Прошлое казалось неправдоподобным. Только теперь, наконец, думалось им, начнется настоящая жизнь.

Но кашель Титуса становился все надрывнее. Тяжкая боль изнуряла тело больного. Опять появился жар. В доме царила гнетущая тишина. По коридорам люди скользили, как тени. Корнелия не решалась входить в спальню: ей было невыносимо видеть, как убывают силы Титуса. Рембрандт, точно слепец, метался по мастерской и вдруг, испуганно остановившись, прислушивался к кашлю Титуса, разрывавшему глубокую тишину осеннего послеобеденного часа. По-видимому, до его сознания все-таки доходило, что это его сын там, в нижнем этаже, борется со смертью.

Через семь месяцев после женитьбы Титус умер.

Теперь все позади - и отпевание, и похороны, и долгое возвращение на Лаурирграхт. Гроб, скрывший земные останки Титуса ван Рейна, был опущен в могилу у Западной церкви, неподалеку от того места, где лежала Гендрикье, и старик Рембрандт, тяжело опираясь на руку Корнелии, потому что земля тянула его вниз, вернулся домой, к утешениям, которые для него, неутешного, приготовили Аарт де Гельдер и Магдалена ван Лоо - к горячему чаю с водкой и расстеленной в полдень постели, к задернутым занавесям и прохладному мокрому полотенцу для его жгуче-воспаленных глаз.

Он покорно принял все заботы. Притворился даже, что спит, - зачем напрасно беспокоить ближних. Сон действительно пришел к нему. Последние три ночи, с тех пор как Рембрандт получил известную заранее весть, он не смыкал глаз. Но прежде, чем солнце ушло от задернутых занавесями окон, он уже проснулся. Неистовые удары сердца прогнали сон и взломали тонкий ледяной покров забвения. Почему, почему умер тот, кто молод, а он остался жив, хотя в груди его колотится эта ужасная штука, которая чуть не задушила его, когда он перевернулся на левый бок? Рембрандт жгучей ненавистью ненавидел свое сердце: он не в силах больше таскать его взад и вперед по мрачной темнице мира, и готов направить себе в грудь нож с такой же легкостью с какой, вооружась им, бросился на "Юлия Цивилиса". Отвергнуть бессмысленный и злобный закон, повелевающий, чтобы отец переживал сына, проклясть бога, покончить с миром и умереть! - думал он.

Магдалене казалось, будто она вдруг пробудилась от долгого и чудесного сна. И если бы не ребенок, движения которого она ощущала, она, пожалуй, поверила бы, что все было лишь сном, и с улыбкой грезила бы так до гробовой доски. В конце концов, она убедила бы себя, что Титус никогда не принадлежал ей, что три месяца их интимной близости - только мираж, рожденный ее страстью. Страсть же, всегда целомудренная и всегда неудовлетворенная, заполнила бы пустоту всей ее жизни. Но живое существо, оставленное ей Титусом в наследство, напоминало ей каждый час и каждую минуту, что она действительно лежала в объятиях Титуса, что это короткое счастье исчезло из ее жизни и никогда уже не вернется, что она - одна!

Так окончилась любовь Магдалены ван Лоо.

Еще месяц прожила она в доме Рембрандта, а потом вернулась в родительский дом, преисполненная глубоким отвращением к жизни, перешедшим вскоре в острую неприязнь к людям.