— А зачем вам этот овал?
— Для неба.
— А небо, Зинаида Сергеевна? Вы уже поразили нас проектом — браво! А теперь разрежьте его — проект вместе с небом — на стандартные элементы, именуемые окнами, и тогда уже будет не браво, а ура!
— Вы в шутку? — спросила она.
— Нет, — ответил он, — это вы шутите, а я серьезно. И в основном его поддержали.
Уже началась осень, как раз подошел срок ее отпуска, ей напомнили об этом, чтобы она не чересчур отчаивалась из-за неудачи с проектом (не первый раз и все по сходным причинам ее предложения проваливались), не очень расстраивалась хотя бы, помогли купить удачную путевку, и она покатила к Черному морю и прожила там почти месяц, каждое утро клянясь забыть свой проект и запомнить, что ей ни до чего нет дела. Ее первый и последний муж, с которым она десять лет назад прожила целый год, часто спрашивал: «А зачем тебе это нужно?» — «А тебе — нет?» — спрашивала и она. «Нет». И он был прав. Так и надо жить. Ей больше ни до чего нет дела — ни на земле, ни, тем более, в небе.
2
Ехала она домой нелюдимо, разучиваясь общаться, уже и характер менялся. Она и отдыхала нелюдимо, не знакомясь ни с кем, кроме трех старичков, разделявших с ней курортное застолье. Старички были потешные, по утрам приходили с царапинами от бритья, а один даже пожертвовал бородкой, признавшись, что почти два часа потратил на очередь в парикмахерской. И Зина до сих пор переживала, ни за что ни про что обидев самоотверженного поклонника, когда сказала, что ему с бородкой было лучше, и поклонник так растерялся (ничего не поправишь за оставшиеся недели!), что в этот вечер не побежал к кассе санаторного кино за билетами, а на следующий снова побежал, ведь соперники тоже были без бородок, а бегали. Она вмешалась, переписала календарь кинотеатра с названиями картин, разметила, кто когда отвечает за билеты, не за два, а за четыре, демократично включив в список ответственных и себя. На прощанье купила к ужину старикам бутылку удивительного «Бастардо», и один, до тех пор самый молчаливый, вдруг сказал:
— Эх, напьемся, что ли!
И потихоньку выпил целую рюмку.
Вот какая была у нее курортная компания…
На пляж она ходила одна — или загорала в соседних скалах с двумя-тремя такими же молодыми женщинами, храбро разоблачаясь донага, потому что в узком пролазе между скалами, выводящем на солнечную площадку, кто-то повесил круглую железку от банки ивасей с автомобильным «кирпичом», запрещающим движение, и припиской угрожающими каракулями: «Для мужчин», или быстро ныряла с деревянного настила и заплывала, пока хватало сил, а там, замерев, будто даже не дыша, лежала на воде и смотрела в свое небо, под которым реяли чайки. У берега они суматошно кричали, бранясь из-за добычи, швыряемой им отдыхающими. А здесь каждая птица была предоставлена своему зоркому глазу и острому, крепкому крылу, своей ловкости, к чему кричать?
Так или иначе Зина старалась, чтобы с ней никто не познакомился, не разрушил одиночества, оказавшегося поразительно благотворным: она кофейно загорела, спала после обеда и килограмма два вернула отощавшему от нервотрепок телу, самой нравилось, как забыто округлились груди и окрепли длинные ноги. Она вся была длинновата, а ноги — особо, тут нет двух мнений: длинные ноги — это бесспорно хорошо. Прямые, выточенные по всем правилам изящного искусства, быстрые ноги ее были «ох, какие!». Так, бывало, восклицал муж. А больше никто… В глаза, во всяком случае. Из-за работы некогда было ей заводить романы, а без любви, хотя бы такой — недолгой и неглубокой, какой обходится скоротечный роман, у нее вообще ничего не получалось в общении с мужиками. Она понимала, что старомодна в своих желаниях, но каждый раз, едва случалось необычное знакомство, она ждала и хотела не романа, а чего-то еще старомоднее, словом, семьи, ребенка, хотела, чтобы любимый не посматривал на часы, а принадлежал ей, и она в ответ принадлежала бы ему — с длинными ногами, и глазами — небесной голубизны, и зубами, которые у нее один к одному, как напоказ, обнажались при каждой улыбке. Да только улыбалась она все реже…
А сейчас, в тесном вагонном туалете, перед узким зеркалом в ржавых крапинах, она вдруг заплакала под удручающе звонкое тарахтенье колес, будто ничего другого, кроме этого размаскированного машинного грохота, ей до конца жизни не суждено услышать. Глянула на свои глаза, на свои зубы, забелевшие еще вызывающей и бесполезней после того, как она потерла их импортной пастой, подумала, что если она, в самом деле, бросит гробить столько времени на проекты и начнет жить по командам Ефима Зотовича и других, это уж все равно, то куда она себя денет? Кому она нужна? А уже к половине подходит не какой-нибудь, а четвертый десяток, между тем как бабий век — сорок лет! Народная мудрость! И она хотела улыбнуться пословице, а вместо этого потекли слезы, и она их не останавливала, пусть себе текут, если им хочется. В дверь сердито застучали, не давая отплакаться. Она сполоснулась и вышла.
Двое мужчин с полотенцами на плечах приумолкли на полуслове и хрустнули шейными позвонками, повернув головы вслед за ней. «В сорок пять — баба ягодка опять!» — вспомнила она утешающе-веселый ответ мрачной пословице и улыбнулась. А ведь и тридцати пяти еще нет, ягодка! Куда спешишь? Она остановилась у окна, чтобы передохнуть возле своего купе от без спроса напугавших ее переживаний. Из купе доносилось безостановочное и бравое шмяканье шахматных фигур по доске. Два молоденьких лейтенанта, не знавшие, о чем разговаривать с красивой женщиной, как вести себя, этого не проходили в училище, а жизнь еще не подарила своих уроков, не первый час смущенно играли в шахматы. Оба, несмотря на южную жару и вагонную духоту, не распаковывались из новеньких золотопогонных кителей, застегнутых на все пуговицы, не прятали носовых платков, зажатых в кулаках — этими накрахмаленными и хрустящими, как бумага, платками оба почти одновременно вытирали потеющие лбы и, подчеркивая свою независимость, оба, едва Зина приоткрыла дверь и вошла, заговорили так же неумеренно громко, как бабахали по доске:
— А Баклашин-то женился!
— Иди ты!
— Рая отказала ему наотрез, на Крайний Север ехать не согласилась, так он тут же на другой женился.
— Иди ты!
— Сложная штука — любовь!
Бах, бах, бабах… Фигуры перепрыгивали из клетки в клетку, не оставляя игрокам ни секунды, чтобы призадуматься, пока, наконец, не раздалось под облегченный вздох:
— Мат!
— Иди ты!
И глядя, как шахматные фигуры второпях выстраиваются для нового стремительного броска друг на друга, и присев, Зина сказала:
— Ничего сложного. Наоборот, все просто. Не любила Рая вашего бедного Баклашина…
Лейтенанты повернули к ней раскрасневшиеся лица, а с верхней полки без насмешки, но с улыбкой, тактично, можно сказать, чей-то голос спросил:
— Извините, а если вашего мужа вдруг назначат на Чукотку или поближе, на Сахалин, или совсем близко, в Тьмутаракань какую-нибудь, скажем, вы обрадуетесь и поедете без всяких разговоров?
— О! — воскликнула она вместо ответа. — Как неожиданно, я даже испугалась. У нас новый сосед? Откуда?
— С разъезда. Все поезда проносятся мимо, а ваш вдруг притормозил, как нарочно, и подобрал меня.
У новенького — она успела заметить, стрельнув глазами, тем более, что он, развалившись среди дня на своей полке, повернулся к Зине лицом — у него было что-то неряшливое, не бородка, а так, и пухлые усы, тоже подзапущенные, и упругие пряди надо лбом, свернувшиеся густыми, где мелкими, где солидными кольцами, все — беспросветно черное, как смоль. Если прибавить такие же глаза под такими же бровями, то можно сказать, что смоли был перебор. Кавказ, судя по облику. При чем же здесь этот разъезд? Да ей-то какое дело?
Но все же Зина полюбопытствовала:
— Живете на разъезде? По вашему хотенью-веленью и остановился поезд? Хозяин разъезда?
— Друга приезжал навестить. Он недавно из больницы. Ложился — думал и не выберется, человек увлеченный, помнил дело, а себя забыл, запустил. Написал мне, что-то вроде завещания, что тут за него осталось довести до ума и как. А вышло — хорошо! Удачная операция и телеграмма! Я в самолет, в поезд, в автобус, до него от разъезда еще пятьдесят километров, до друга-то, и прилетел, приехал, пришел. Познакомились.
Зина потрясла головой.
— Постойте. Как это — познакомились? Друг же!
— Мы, как на войне, в письмах подружились. У нас дело общее. Одна статья в профессиональном журнале свела нас, сначала в драке, а потом подружились. А вот и повидались наконец. Хорошая штука — самолет.
— Живешь и не знаешь, что тебя окружают такие интересные люди! — звонко сказала Зина.
Эту юношескую звонкость в ее голосе всегда воскрешала искренняя заинтересованность, и даже суровые лейтенанты улыбнулись. Правда, один спросил, вспомнив, что они как-никак ехали с Зиной раньше: