Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец показалась берлога с дощатой дверью.
— Будем ждать до ночи, — сказал Вася. — Днём он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал — всё, считай, на неделю…
На двери белела потрёпанная записка. Гера подошёл поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу: «Ушёл на небо. Вернусь в 2050 году. Дверь сломаете — наебнётесь. Евстахий».
— Эх, — сказал Вася, — незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.
— Веди к другому, — сказал Гера.
— Других не знаю, — ответил Вася. — Я жужло только у Евстахия брал.
Гера застонал, как смертельно раненный… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненный и не желающий умирать.
— Ладно, что с тебя возьмёшь. Катись обратно, первопроходец хренов.
— Ты чего, — спросил Вася, — расстрелять меня не хочешь?
— Да ну тебя, — сказал Гера. — Пошли домой.
Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенёк. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.
— Пули пожалел, сучья морда! — крикнул он. — Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей грёбаной. Над каждой копейкой, поди, трясётесь? Но знай: всех, сука, всё равно не заберете. Стреляй уж, чего стоишь…
— Не хочу я тебя стрелять, — сказал Гера. — Надоело мне.
— Вот оно! — крикнул Вася. — Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берём.
— А мы берём, — сказал Гера. — Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.
— Сколько? — спросил Вася.
— Кому как, — сказал Гера, — обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживёшь зато по-людски: джип себе купишь, сотовый заведёшь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи сотовой?
— Да, — сказал Вася, — эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?
— Видал я их, — сказал Гера. — Только разве же это бабы?
Вася задумался.
— Да, — сказал, — можно бы и получше. А чего делать-то?
— Будто сам не знаешь, — хохотнул Гера.
— Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.
— Клеветать — это главное, — сказал Гера. — Справишься?
— Справиться смогу, — сказал Вася. — Только совесть ведь, паскуда, замучит.
— А ты её, паскуду, продай.
Оживлённо беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.
— Пошли, бурёнушка, пошли спатеньки…
Лепёшки падали на ходу.
Они усмехнулись, глядя на это дело.
— До скорого, агентура.
— И вам того же, товарищ Гера.
— Но пасаран! — на прощание крикнул Гера — и добавил в четверть голоса: — Только гусь свинье не соратник…
Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.
— Канул, миленький, как масоны на гору унесли, — развела руками Настасья.
Отход на север
Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.
— Опять мужики пришли! — крикнула Настасья. — С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.
Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.
Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбуждённых людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.
До Геры долетали рваные крики:
— За свободу, блядь, и не такое бывает!
— Жизнь свою отдать, или как?!
— Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!
— Машку жалко, а остальное приложится!
— Чую, Серёга: наши времена настают!
— Подохни, Егорка, с песней!
Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно — нестерпимо захотелось блевать.
Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстёгнутой до пупа рубахе. В его руке злобно пламенел факел.
— Пожги их, чтоб духу не было! — крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.
Вскинув автомат, он дал очередь.
Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.
— Тикать надо, — сказала хозяйка. — Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.
— Откуда подземный ход?
— Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить её, не простая, а спиративная.
— Сейчас уходим, — сказал Гера, шмальнув ещё какого-то мужика.
Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.
— Пошли, миленький, — Настасья дёргала за рукав.
— Подожди, — отмахнулся Гера. — Дай ещё козлов поснимаю.
Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться — падали всё равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.
Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.
— Ага, — сказал Гера, опускаясь на пол, — вот теперь уходим.
Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.
Третья пуля, яростно матерясь в полёте, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвёртой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.
Настасья, забыв про возраст, неслась вперёд быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.
— Вот эту дверь, миленький.
В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.
Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.
— Гады, — всхлипнула Настасья. — Совсем, что ли, сдурели?
— Не дрейфь, — сказал Гера. — Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдёшь.
— Тикать надо, — сказала Настасья.
— Это правильно. Автобус когда отходит?
— В десять утра, миленький… Меня-то возьмёшь?
Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.
— Ты тоже, что ли? — спросил Гера.
— Да я так себе, — сказала Настасья. — Я не в штате, я спиративщица.
— То-то и оно, — загадочно сказал Гера.
Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро и, если что, с потерями не считаться.
— А что — если что? — спросила Настасья.
— Если что — сама всё увидишь.
Никто, как ни странно, дорогу не преградил.
На остановке толпились, если так говорят о трёх людях, паренёк и две бабы тяжёлой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не всё знал о таинствах здешней жизни.
В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.
— Давай, сука! — кричали вдали. — Нашу давай, чтоб все подохли!
— Погоня, — обречённо сказала Настасья.
Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…
— Прорвёмся, — сказал он.
— А если не прорвёмся? — спросила Настасья.
— Тогда не прорвёмся, — сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.
За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжёлые бабы медленно перекрестились.
— Ведун шуткует, — сказала одна из них.
— И не говори, Маша, — сказала вторая. — Знать, ничего хорошего.
Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.
— Чего, браток, обижают? — спросил он загрустившего Геру.
Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.
— Да, — просто ответил он. — Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…
— Какие такие?
— Дурацкие, — сказал Гера.
— Знаю, — согласился ведун. — Ты ещё, кстати, всего не видел.
— И не надо.
— Да как сказать, — усмехнулся батя Иван. — Ты же сюда приехал, чтобы чёртова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдёшь, Лишков, ко мне в ученики?
— А почему я? — испугался Гера.
— Есть в тебе дар, — сказал батя Иван. — Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни — своему майору не верь, если снова заявится.