я замер рядом, спешившись.
– Я тоже буду скучать, парень, – Магистр хлопнул меня по плечу и одобрительно кивнул. – Куда ты теперь?
– Сначала к матери, нужно похвалиться, а потом прибьюсь к какой-нибудь лихой компании и буду разбойничать на большой дороге. Что ещё делать выпускнику Академии Вайрена Клирна?
Мы смеялись так громко, что первокурсники высунулись в окно. Я скор на прощания, час спустя моя коняга потрусила прочь от стен, которые за десять лет сделали из орчонка боевого мага.
У последнего фонаря
Аля Майская
Посвящается Д.
* * *
Эти записки были найдены мною нулевого числа марта месяца в зале городской библиотеки. Лежали они под столешницей, перевязанные бечёвкой. Карандашом на обложке значилось приглашение прочесть. Могу сказать, что автор данных записок – либо шутник, либо сумасшедший. Я публикую их без изменений, как любопытный образчик безумия, настоящего или поддельного.
9 февраля
Я архетип. Странное слово. Слишком пыльное, слишком книжное, чтобы называть им живого человека. Но я не нашёл слова лучше.
В юности я считал себя человеком добрым. Думал, что добротой своею могу охватить всех, каждому сопереживать, каждого любить. Да, надеюсь, я умел любить других людей – пока не понял (о, не спрашивайте, как!), что никаких других вокруг нет. Есть только я, рождённый, отражённый миллионы раз.
Я пишу эти строки за столом, в киноварном отсвете заката, который блестит на тонких царапинах окна, и, конечно, не помню никаких других жизней. Но я знаю, что был богачом, спящим под шёлковым балдахином, и был бедняком на исплёванных мусором улицах. Возможно, прямо сейчас я вором крадусь в свой дом и я же пасу альпак на травянистых горных склонах. Я был жестоким Калигулой, я не оправдаю это и не искуплю. Я Асархадон, я Лаилиэ. Ты, мой добрый читатель, тоже я.
Ты мне, конечно, не веришь – и не надо! Я просто хочу всё-таки найти слова. Показать то, что вижу я.
О чём будет моя история – мне самому пока неизвестно.
* * *
Вечером заходил Гун. Он стоял в коридоре, с плаща его капала вода от стаявшего снега, и лужицы собирались на полу, а Гун говорил без остановки. О, если можете – не водитесь с любителями археологии! Для них каждая старинная пуговица – словно целый клад Приама… Теперь же речь шла о чём-то не слишком старинном, но…
– Да, представляешь, в моём доме и прямо в моей комнате жил Сид Зеленоволосый! – говорил Гун. – Ты слышал что-нибудь о нём?
Я не слышал ничего и почти честно ответил:
– Конечно. Но ты напомни.
Гун усмехнулся.
– Мараскодов ты точно встречал, их легко узнать по цветастым их копнам, – ответил он. – До сих пор живут у нас в городе. Сид – один из самых почитаемых мараскодских учителей прошлого века. Считается, что он спрятал где-то табличку с великой для мараскодов тайной, истиной…
– Спрятал?
– Ага. Мараскоды говорят, что услышать мысль и найти её – это совершенно разные вещи. А что сам Сид хотел – того, Берт, никто не знает.
Гун расстегнул пуговицу на плаще, покрутил в пальцах и снова застегнул.
– Ты хочешь сказать, что Сид спрятал её в твоём доме? – спросил я.
– Да! Я всё просчитал и даже нашёл полость в стене. Как будет здорово – отыскать такую вещицу….
– Ты же не мараскод, – в свою очередь усмехнулся я, выразительно глядя на совсем не мараскодские, угольно-чёрные, волосы Гуна.
– Какая разница? – Гун с забавной серьёзностью поднял указательный палец, и я не смог удержаться от смеха. – Истин, в конце концов, не так уж много.
С этим я согласился.
10 февраля
Закончив вечером работу, я заглянул к Гуну.
Я бродил по его комнате. Тесной, но светлой, с полом из досок коричного цвета, запудренных пылью. Переполненный вещами комод довольно выпячивал ящик-губу. По навесным полкам гнездились амфоры, ларчики, статуэтки майя– все, разумеется, поддельные. Однако красивые.
Гун гладил стену, примеряясь, откуда начать.
На столике лежал открытый журнал. На развороте, среди зёрнышек выцветших букв, было фото старца: лицо с чертами твёрдыми, как отчеканенными на металле, светлые глаза, горящие белым огнём.
– Это Сид? – спросил я.
– Да, – ответил Гун, на миг оторвавшись от работы. – Подашь мне зубило?
Пользы в деле от меня было мало. Протянув инструмент, я остался стоять в стороне, прятал в карманы руки, искавшие работу. Меня радовало, до дрожи радовало, что я порой горю таким воодушевлением, что Гун и Сид – тоже я. Наблюдать, ни во что не вмешиваться, жить по завету одного китайского мудреца – вот то, что я, наверное, должен делать. Только я не хочу так.
– Спорю, на ней написано что-нибудь простое, – сказал Гун.
– Например?
– Что-нибудь в духе «любите друг друга».
– Разве ж это простое…
Гун пожал плечами. Потом взглянул на руки, раскрасневшиеся, чуть подрагивавшие от напряжения, отложил инструменты, шагнул к окну и распахнул его. Свежий воздух, сипевший под рамой, залетел в комнату. Разметал ветхие листы журнала. Я опустился на колени, чтобы собрать их.
– Конечно, простое, – ответил Гун, возвращаясь к разбитой стене. – Поэтому так трудно объяснить.
Наконец перед нами полностью открылось углубление в стене, где стояла дощечка в две ладони шириной. Вся её гладкая поверхность была покрыта чем-то наподобие воска.
– Нашли, – выдохнули мы.
Гун, не сводя взгляд с дощечки, сел на пол, достал «сигару». Он никогда не курил, а сигарами называл самокрутки с чабрецом, из которых доставал пахнущую щепотку, клал в рот и задумчиво жевал.
– Её нельзя трогать самим, – наконец сказал Гун. – Надо сообщить Главе мараскодов.
11 февраля
Я вышел из дома на рассвете. Утро дышало снежной крупкой, посыпая ею булыжники мостовой. Тёплые запахи вылетали из приоткрытых окон и дверей лавочек. Вылетали и таяли в воздухе.
Подходя к дому Гуна, я ещё издали услышал шум. В одну сторону со мной шли две девушки с алыми косами, к ним присоединился юноша, кудрявый, огненно-рыжий. Я припоминал: по вере мараскодов, у человека, перешедшего на новую ступень мудрости, меняется цвет волос.
В просторном дворе возле дома Гуна собрались, казалось, все мараскоды города. Из-под шапок и капюшонов вихрились пряди всех цветов – не заметил я только зелёного. Мараскоды стояли группками.
– Как чудесно! – воскликнула одна из девушек. – Мы узнаем нечто небывалое!
– Сид был слишком умён, чтобы мы могли понять его, – сказал пожилой мужчина. В его синих прядях пробивалась обычная седина.
Через толпу пробрался к дому высокий сиреневоволосый парень. Он, ударив