Великолепное убранство, тщательно продуманное. И не без задней мысли — я уже должна была бы правильно оценивать Божьего наместника, который на деле был хитрым лисом.
— Надеюсь, вам нравится, дети мои. Вся мебель доставлена сюда из моих собственных покоев. — С невероятным самодовольством он обвел всю комнату рукой. — Мне подумалось, что вам здесь будет приятно отдохнуть после тех лишений, которые выпали на вашу долю в долгих странствиях.
Эта роскошная комната могла бы захватить меня. Но дело было не таким простым. Не от роскоши убранства у меня перехватило горло.
От увиденного ложа.
На самой середине комнаты стояло просторное ложе. Под шелковым пологом в золотых и пурпурных тонах, густо затканным тяжелыми золотыми нитями. Папское ложе. Королевское. Покрытое искусной резьбой и всевозможными богатыми украшениями, не уступающее самым лучшим из мною виденных. И намного больше всех прочих.
Ложе, предназначенное для зачатия ребенка.
— Вам необходимо дитя, сын-наследник Франции. Вот вам и возможность добиться этого под моей эгидой. Уверяю вас, Бог не останется глухим к вашим молитвам.
Евгений подтолкнул нас к ложу. Позади, у двери, послышался громкий вздох Агнессы. Людовик застыл рядом со мной, как статуя. Я лишилась дара речи — от возмущения двуличием папы, но и от страха тоже.
Меня провели. Заманили в ловушку.
Его святейшество, если и был разочарован отсутствием громких восторгов с нашей стороны, ничем этого не показал. Он продолжал подбадривать нас, разглаживая рукой и без того безукоризненное одеяло:
— Представьте себе, что это ваша первая брачная ночь. Вы преисполнены надежд, вы восторгаетесь друг другом. Отбросьте все свои разногласия, как сбрасываете одежду. Бог милостив и великодушен.
Дар речи вернулся ко мне, однако голос прозвучал слабее, чем мне хотелось бы:
— Я не желаю…
— Но, сударыня, вы ведь просили меня о посредничестве, — проворковал Евгений, коварный, как горностай. — Это самое лучшее, что я только могу вам предоставить. Вы примиритесь с супругом и — да будут услышаны мои молитвы у престола Всевышнего! — не останетесь без плода.
Мысли мои разбегались, а ноги словно приросли к полу. От Людовика никакого толку, конечно, не было.
Бессвязно бормоча униженные слова благодарности, он пал к ногам Евгения и склонил голову. Затем встал, сбросил свою накидку и жесткую власяницу и открыл взорам свои скудные богатства. Нырнул под шелковое покрывало и с ожиданием воззрился на меня.
А я осталась стоять посреди комнаты, в одиночестве, едва держась на ногах.
Я не стану этого делать. Не позволю, чтобы мною пользовались подобным образом.
— То было бы, сударыня, мое величайшее достижение — воссоединить двух столь привлекательных людей и вернуть им милость Господню. Я уверен, что вы меня не подведете.
Все тело мое содрогнулось от сопротивления. Мысли беспомощно барахтались в голове, запутавшись в сетях папской уверенности, явного удовольствия Людовика и моего собственного отвращения. Как я могу допустить подобное? Чтобы меня укладывали в постель, словно невинную новобрачную… Папа взял меня за безвольно повисшую вдруг руку и подвел к ложу, а Людовик отвернул одеяло, открыв свои обтянутые кожей бока и выпирающие ребра.
Я с трудом проглотила застрявший в горле ком и уперлась ногами в пол. Мне надо учтиво отказаться от этой затеи (не устраивать же скандал!) и потихоньку улизнуть отсюда, оставив одураченного Людовика и разочарованного Евгения.
Уйти сразу. Пока не стало слишком поздно.
Или же бурно выразить возмущение, приказать подавать лошадей и мой паланкин, одеться и бежать из этой тонко рассчитанной ловушки — все, что угодно, лишь бы не оставаться здесь с двумя мужчинами, на лицах которых ясно читается отвратительное предвкушение торжества.
И все же я не уходила.
— Давай же, дочь моя. Позволь своей прислужнице раздеть тебя.
Я искоса посмотрела на Людовика — он сидел, встревоженный, как и двенадцать лет тому назад, шелк едва прикрывал его тощую грудь, торопливо вздымавшуюся и опадавшую в такт дыханию, а глаза беспокойно следили за мной.
Он думает, что я откажусь. Страшится, что отвергну его и тем выставлю на посмешище.
— Что тебя останавливает, дочь моя? — проговорил мне на ухо папа с такой же вкрадчивой убедительностью, с какой змей в раю уговаривал Еву. — Вот супруг твой, ему не терпится доказать тебе свою любовь и верность.
Нет!
— Ты ведь жена ему. Его величество имеет право приказать, чтобы ты взошла на его ложе, дитя мое.
Эти слова словно окутали меня отвратительной слизью. Людовик, судорожно сжимая папские простыни, облизнул пересохшие губы.
И вдруг мне показалось, что никакого выбора у меня нет. Придется пройти через это. Даст Бог, Людовик потерпит фиаско, несмотря даже на то, что его подбадривает сам помазанник Божий. Как только мы останемся наедине, я заставлю Людовика передумать. Пусть мне не удалось убедить папу дать развод на основании близкого родства, но уж пыл-то Людовика я наверняка сумею охладить.
Сохраняя внешнее спокойствие, полностью владея собой, я стала обдумывать то, чему так противилось мое тело. Движением плеч стряхнула плащ на руки Агнессе, позволила ей снять с меня широкое покрывало. Ноги выскользнули из мягких туфлей, потом я повернулась к Агнессе, чтобы она расшнуровала мое домашнее платье и помогла снять ночную сорочку. Высоко подняв голову, вздернув подбородок, я прошагала к ложу. При этом не пыталась прикрыть свое тело ничем, кроме естественной накидки — волос, доходивших мне до бедер. И никогда еще я не была им за это столь признательна: уж больно сладострастным взором смотрел на меня Евгений. Я устроилась рядом с Людовиком, укрывшись от взгляда папы шелком одеяла. Так мы и сидели — нелепо, будто несмышленые ребятишки, ожидающие наставлений.
Со мною чуть было не сделалась истерика, но усилием воли я не позволила ей прорваться наружу. Я чувствовала, как рядом со мной, откинувшись на груду подушек, дрожит Людовик. Мне ни в коем случае нельзя смеяться. И плакать — тоже. Евгений взял в руки сосуд со святой водой, окропил все ложе и нас обоих. Затем преклонил колена в изножье постели и стал горячо молиться.
— Помолимся вместе, дети мои.
Людовик с готовностью склонил голову, губы его уже шептали молитву. Я же закрыла глаза, сжала кулаки и мечтала лишь об одном: чтобы все это исчезло, как дурной сон.
— Боже всемогущий, вот чада Твои, и нет единства меж ними. Я молю за них. Исцели раны их. Ниспошли им любовь и нежность. И даруй им плодовитость. Аминь.