«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получая три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получившим письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времена г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вывоз рассматривался как не имевший место. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
Во всяком случае, надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю.
С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга».
Письмо к Бенкендорфу отправлено не было, но в нем появилась ключевая фраза, которая «выдает» направленность мысли Пушкина в поисках выхода из сложившегося положения: «…чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем». В чем дело? Если «…поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею <Н.Н.> г-на Дантеса, а сам Пушкин убежден, что: «…анонимное письмо исходило от г-на Геккерни…», то при чем здесь эта замысловатая неопределенность: «…с чьим бы то ни было именем»? Значит, еще может быть какое-то имя, с коим связано распространение «пасквиля» и которое в неявном виде присутствует в тексте «диплома рогоносца»? Конечно же, речь идет о царе и Пушкин убежден в том, что Бенкендорф уже и сам «вычислил» это имя – Николай I. Получив послание Пушкина, он немедленно доложит об этих намеках государю, а возможно уже и доложил, потому как Николай I неожиданно соглашается принять Пушкина, якобы уступив настойчивым просьбам В.А. Жуковского. В официальной пушкинистике всерьез считается, что именно Жуковский убедил царя принять Пушкина:
«Ноябрь, 22. Жуковский говорит с императором «о деле Пушкина»: рассказывает об анонимных письмах, о пушкинском вызове (чего государь не знал), о том, что Пушкин сам взял вызов назад, когда Дантес решил жениться на Е.Н. Гончаровой. В заключение Жуковский не мог не сказать, что история может повториться, так как в свете, где ничего не знают о причинах помолвки Дантеса, снова распространяются оскорбительные для поэта слухи. Он просит царя вмешаться и остановить Пушкина своим словом».
Десять лет прошло с того памятного дня (8 сентября 1826 года), когда Государь в первый и последний раз принимал Пушкина, воспевшего этот исторический прием в «Пророке», и вдруг Николай 1, отложив все срочные дела в сторону, принимает поэта, поскольку ничего не знал «о пушкинском вызове»? Уважаемый читатель, можно ли поверить, когда весь высший петербургский свет буквально «кипит» от предвкушения ответа на вопрос – чем же закончится интрига вокруг Пушкина – а Государь «ни сном ни духом». Хорошо, что хотя бы Жуковский сподобился упросить «вмешаться и остановить Пушкина своим словом». Это, как бы помягче выразиться – «бред одного известной масти коня женского пола».
Нужно это царю разбираться, кто на ком собирается жениться, чтобы спасти для России жизнь ее гениального поэта? Он не соизволил принять Пушкина в 1828 году, чтобы лично выслушать его признание по делу «Гавриилиады», отделавшись резолюцией на покаянном, верноподданическом письме опозорившегося своей долгой игрой «в несознанку» поэта, а тут какие-то мелкие разборки типа: кого больше любит Дантес – жену Пушкина или его свояченицу? Царское ли это дело? Царь хорошо понял содержательную часть «диплома рогоносца», уяснил куда метит его, так и не ставший придворным певцом, поэт и затребовал его для «разбора полетов» – лично! А Пушкину того и нужно было, это как раз входило в его обновленную стратегию по организации второго раунда смертельного для себя поединка со «старичком» (а может с его «сыном» – теперь это уже все едино). То, что Царь лично принял решение о приеме Пушкина, говорит сам факт, что он это сделал на другой же день, после обращения к нему Жуковского, не раньше, но и не позже – наболело! Этот «пресловутый» Пушкин своим «дипломом рогоносца» привел в шоковое состояние весь царствующий Двор, а что он еще «выкинет», останься он жить и дальше, пользуясь секретными архивами?
Пушкин хорошо, как никто другой, знал историю адюльтера императора Александра I с женой Дмитрия Львовича Нарышкина – обер-егермейстера двора Марией Антоновной, урожденной княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854) Любовная связь императора с женой Д.Л. Нарышкина продолжалась свыше 14 лет, начиная с 1803 и до 1817 года, когда Мария Антоновна, изменив и императору, сбежала за границу с одним из придворных кавалеров. С той поры прошло двадцать лет и мало кто уже помнит эту скандальную историю. Уже двенадцать лет правит другой император, который еще более сладострастен и не менее щедр по отношению к мужьям-рогоносцам. Как пишет Н.Я. Петраков, это нам «…с высоты веков кажется, что два десятилетия – срок ничтожно малый. Но современникам Пушкина, получившим дубликаты анонимного письма, наверняка пришлось напрягать память, чтобы вспомнить историю Нарышкиных (хотя люди интеллигентные эту историю, безусловно, знали). Но ведь нам обычно твердят о великосветской толпе, в глазах которой и хотели авторы диплома опорочить поэта. Так вот, у этой «толпы» перед глазами был такой калейдоскоп фавориток и рогоносцев, что вряд ли упоминание Нарышкина было рассчитано на них (а уж Геккерны вряд ли были знатоками интимных историй российского двора двадцатилетней давности).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});