Олег молча смотрел на Орлова и, наверное, уже жалел о сказанном. Конечно, он понимал, что убедить своего бывшего начальника сможет лишь в том случае, если тот поймет, что никаких других шансов обеспечить свою жизнь у него нет. «Еще цепляется за службу! Не хочет уходить! Думает, что будет нужен! Кретин! Наивный недоумок!» — какие только эпитеты не мелькали в голове у Кузина, когда он слушал отповедь Орлова.
— Я думал, вы…
— Что думал? Что я продаюсь?! — даже не спросил, а выкрикнул полным негодования голосом Орлов.
— Я думал… Я рассчитывал, что вы… что ты умнее. А тебя… тебя выбросят, как… — Кузин задохнулся от злости, подбирая нужное слово, — …как использованный презерватив!
В ту же секунду Орлов схватил Кузина за грудки, сильно встряхнул и, притянув к себе, зло сказал:
— Сволочь! Продажная сволочь!
Олег не успел не только ничего сказать, но и даже хоть как-то среагировать на действия Андрея. А тот вдруг резко отпихнул Кузина, нецензурно выругался и, выйдя из машины, что есть силы хлопнул дверью. Не оборачиваясь, он направился к подъезду и через мгновенье скрылся за дверью.
— Козел! Козел вонючий! — кричал Кузин вслед. — Ты еще пожалеешь!
Олега буквально трясло от злости. Он рванул свои «жигули» с места, как будто за ним кто-то гнался. Темно-вишневая «семерка», поднимая за собой вихри пушистого снега, понеслась по дорожке вдоль школьного забора, выскочила на улицу и растворилась в темноте. А Кузин, давя и давя на педаль газа, продолжал в бессильном озлоблении шептать: «Козел! Козел вонючий!»
23 декабря 1991 года, вечер. Москва. Частная квартира в элитном доме
— Алло! Борис?
— Ну!
— Это я.
— Ну что, согласился?
— Нет!
— А ты ему сказал про «бабки»?
— Да Борь, он же трёхнутый!
— Я спрашиваю тебя: ты сказал ему про «бабки»?
— Ну, сказал! Сказал!
— А он?
— А он говорит: «Ты что думаешь: я продаюсь?»
— Вот козел!
— Я ему так и сказал.
— Правильно!
— Ну а теперь?
— Что теперь?
— Я думаю, его выпрут. тогда мы его… Сам прибежит!
— А на хрен он нам нужен будет тогда?
— Ну все-таки!
— Нет уж, Олег. Нам он нужен сейчас. Может, пугнуть его?
— Да я же говорю, Борь, он — чокнутый!
— Ладно, подумай. Потом скажешь. У тебя все?
— Да.
— Ну, пока!
— Пока!
23 декабря 1991 года, вечер. Москва. Крылатское
Орлов после разговора с Кузиным чувствовал себя совершенно разбитым. Мало того, что настроение его было и так из рук вон плохим, подлое предложение бывшего сослуживца выбило его из колеи. Домой он пришел раздраженным и каким-то особенно усталым.
Сделав попытку спросить мужа, о чем у него был разговор с Кузиным, Оля наткнулась на явное неудовольствие Андрея, который односложно сказал:
— Знаешь, не хочу о нем даже говорить!
— Но все-таки что он… — попыталась было спросить Оля.
— Ну хватит! Вас это вообще не должно интересовать! — не сдержав раздражения, ответил Андрей и тут же почувствовал, что перегнул палку. По себе он знал, что выплескивать на близких раздражение — последнее дело. Он сразу же попытался исправиться, примирительно сказав Оле:
— Да ладно, Оля, не обижайся! Я почему-то так сегодня устал! Вроде ничего не делал, а устал!
— Ничего, Андрюша, я понимаю, — примирительно проговорила жена, но Андрей про себя отметил: «обиделась». Однако полностью снять с себя раздражение он так и не смог. За ужином они говорили мало. Телевизор, даже информационную программу, Андрей смотреть не стал. Видя, что он не в духе, дети тоже не донимали Андрея вопросами.
В этот день Андрей и Оля лепта рано. Жена попыталась его о чем-то еще спросить, но, получив односложный ответ, прекратила разговор. Погасив свет, они еще долго лежали без сна, прислушиваясь к бормотанию сына в соседней комнате, звукам, доносившимся из-за окна, и тихой музыке, еле-еле пробивающейся сквозь потолок и стены. Скоро сон все-таки сморил Олю, и Андрей услышал ее мерное дыхание. А сам он еще долго лежал на спине, уткнувшись взглядом в потолок, на котором угадывались очертания люстры с четырьмя плафонами.
«Что же это происходит с людьми? — думал Орлов. — Почему за последние месяцы в них стало проявляться все самое низменное и подлое? Откуда повылазило так много всякой дряни? Ведь, казалось бы, перестройка и следующий за ней процесс демократизации должны были раскрепостить духовные силы народа, освободить его от догм и заблуждений. А получилось все наоборот! Общество как будто перевернулось вверх дном. Предательство и подлость обернулись доблестью, а верность и честь стали смешными и презираемыми».
Орлов вспомнил, как поразили его первые послеавгустовские дни. Развернувшаяся по всей стране вакханалия борьбы с «остатками тоталитарного режима» подняла с человеческого дна такую пену! Доносы на товарищей по работе стали обыденностью, истеричные разбирательства на тему: «А где ты был 19 августа?» — приметой времени, злорадство и подозрительность — новой нормой отношений. На Орлова как будто повеяло тридцать седьмым годом. Он воочию представил, как все было тогда — и требования общественности беспощадно покарать «врагов народа», и готовность видеть в каждом человеке иностранного шпиона, и безумное восхваление «отца народов».
ИНФОРМАЦИЯ: «Москва возбуждена, а демократия празднует… Те, кто не успел сделать это вчера, спешили сегодня отмежеваться от заговорщиков и пристроиться к рядам победителей. Настало время предавать вчерашних друзей и искать свидетелей своей лояльности новому режиму. Горбачев теперь предстал перед всем миром и советским народом как невинная жертва путча, человек, которого предали те, кому он доверял»
(М. Бирден, руководитель отдела ЦРУ США. «Главный противник». Москва, 2004 год).
Буквально на второй день после ареста членов ГКЧП в Российский комитет стали поступать доносы. Звонили неизвестные люди, с праведным гневом в голосе сообщавшие о том, что такой-то руководитель поддерживал ГКЧП и теперь «злодея» следует немедленно арестовать и посадить в Лефортово. Приходили на прием экзальтированные дамочки, с маниакальным блеском в глазах «закладывающие» соседей, которые «помогали хунте». На стол ложились десятки заявлений — от написанных корявым почерком на листке, вырванном из школьной тетради, до напечатанных на фирменных бланках учреждений и фирм. От всей этой доносительской пестроты у Орлова становилось гадко на душе.
Особенно его поразили три встречи. На первую к Орлову из приемной на Кузнецком мосту привели одну женщину, которая хотела говорить только с Председателем КГБ России, и больше ни с кем.
У нее якобы был какой-то «очень важный для органов сигнал», как выяснилось — информация о «деньгах партии». Видно, начитавшись статей и наслушавшись передач, полных безумных домыслов и фантастических допущений, она сбивчиво рассказала о том, что видела, как какие-то люди в дни путча заносили во двор райкома партии тяжелые мешки, а потом, когда здание было опечатано, там ничего не оказалось.
— А почему вы думаете, что это деньги партии?
— Так это ж ясно! Что коммуняки еще могли прятать?
Орлова резануло слышанное уже не раз им слово. тогда, у Белого дома, оно звучало как самая грубая брань, как самый мерзкий эпитет.
— А вы не допускаете, что это, например, были учетные документы или какие-нибудь…
Но женщина даже не дала ему договорить, сорвавшись на крик:
— Да что вы! У них же там подземный ход. Вы разве не знаете? Все райкомы соединены между собой подземными ходами! У них есть ход в ЦК, в метро и далеко за город!
— Как далеко? — серьезно спросил Орлов.
— На сто километров от Москвы!
— На сто?
— Д-да! — проговорила женщина, немного стушевавшись. Затем добавила: — Говорят, что на сто.
— А кто говорит? — не унимался Орлов. Ему хотелось заставить посетительницу, выдающую этот бред за «очень важный для органов сигнал», самой почувствовать абсурдность ее заявлений. Но куда там! В параноидальном запале она твердила только одно: «деньги КПСС», «подземный ход», «сто километров от Москвы».
— Вы должны… послать туда… Надо арестовать всех! Это враги демократии!
Орлов понял, что женщина просто не в себе, и, поблагодарив ее за «очень ценную информацию», поспешил с ней расстаться. Однако у него осталось тягостное ощущение общения с человеком, находящимся в плену навязчивых идей, граничащих с помешательством.
От другой встречи, состоявшейся днем раньше, у Орлова осталось ощущение досады и раздражения. К помощнику Председателя пришли трое сотрудников одного из технических подразделений КГБ, совсем еще мальчишки. Они с волнением стали рассказывать о том, как девятнадцатого августа, услышав о начале путча, оставили службу и отправились к Белому дому — «помогать тем, кто давал отпор хунте».