— Я рад, что вы пришли, мисс Рандольф. Ведь это вы были со мной при операции мисс Гудзон?
Я кивнула головой. Я боялась произнести слово, чтобы еще более не покраснеть от волнения.
— Я тогда же обратил внимание на вашу приветливость. В этом очень нуждается мистрис Марадик. Сестру, дежурящую при ней днем, она находит слишком унылой.
Его глаза ласково остановились на мне и видно было, что он догадывается, что я влюблена в него. Молоденькая сестрица из госпиталя — это слишком ничтожное существо, чтобы льстить его самолюбию, но некоторые мужчины любят быть обожаемыми, все равно, кем бы то ни было.
— Я убежден, что вы сделаете все, что возможно, — продолжал он; затем, после некоторой паузы, с печальной улыбкой добавил: — Мы бы очень хотели избавиться от необходимости услать ее отсюда…
Я пробормотала в ответ что-то несвязное. Он позвонил и приказал вошедшей на звонок горничной проводить меня в назначенную мне комнату в третьем этаже. Подымаясь по лестнице, я подумала, что все-таки ничего не знаю о болезни мистрис Марадик.
Комната мне была отведена прекрасная. После моей скромной каморки в госпитале, с бедной маленькой кроваткой, комната и особенно постель показались мне великолепными.
Минут через десять я была уже в костюме сестры, готовая пройти к больной, но она почему-то отказалась принять меня. Стоя за дверью, я слышала, как сестра Петерсон убеждала и уговаривала ее, но все это было напрасно, и я должна была возвратиться в свою комнату. Только около десяти часов вечера пришла за мной совсем измученная мисс Петерсон.
— Боюсь, вам предстоит дурная ночь, — сказала она, когда мы спускались по лестнице.
Я знала привычку сестры Петерсон все представлять в мрачном виде и не очень обеспокоилась ее словами.
— Часто задерживает она вас так долго? — спросила я.
— О, нет! Обыкновенно это самое кроткое и милое существо. У нее чудный характер. Но у нее галлюцинации…
По-видимому, в этом-то и состояла болезнь мистрис Марадик. Но слова сестры Петерсон все-таки не пролили света на эту таинственную болезнь.
— Какого рода галлюцинации у нее? — хотела я спросить, но было поздно, так как мы были уже перед дверью мистрис Марадик и мисс Петерсон, сделав мне знак молчать, приоткрыла дверь, через которую я увидела мистрис Марадик в постели, освещенную слабым светом лампочки, стаявшей на столике рядом с графином воды и книгой.
— Я не войду с вами, идите одна, — прошептала мисс Петерсон.
Я готова была уже войти в комнату, как вдруг увидела, что маленькая девочка в шотландском платьице проскользнула оттуда мимо меня. В руках у нее была большая кукла. Когда она проходила мимо меня, из рук ее выпал игрушечный рабочий ящичек. По-видимому, мисс Петерсон подняла его, потому что, когда я, проводив ребенка глазами, наклонилась, чтобы поднять его, на полу уже ничего не было. Помню, я удивилась, что девочке так поздно позволяют расхаживать по дому — у нее был такой хрупкий вид. Но, в конце концов, ведь это не мое дело, и я успела уже научиться, что сестра не должна совать свой нос не в свое дело.
Когда я подошла к креслу у постели мистрис Марадик, она повернула ко мне голову и посмотрела на меня с печальной улыбкой.
— Вы новая сестрица? — спросила она своим приятным голосом. И сразу я почувствовала прилив глубокой симпатия к ней. — Мне сказали ваше имя, но я позабыла…
— Рандольф, Маргарита Рандольф, — ответила я.
— Вы очень молодо выглядите, мисс Рандольф.
— Мне двадцать два года, но, говорят, я выгляжу моложе.
Она замолчала. Усаживаясь в кресло у ее постели, я подумала, какое поразительнее сходство между нею и девочкой. Тот же овал лица, те же светло-каштановые прямые шелковистые волосы, те же большие серьезные глаза, далеко друг от друга расположенные. На больше всего поразило меня одинаковое загадочное выражение их глаз, которое у мистрис Марадик по временам переходило в выражение неопределенного страха, даже ужаса.
Я тихо сидела, пока не наступило время дать лекарство. Когда я склонилась к ней с ложкой лекарства, она прошептала:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Вы такая милая. Видели вы мою дочурку маленькую?
— Да, два раза, — ответила я, просовывая руку под ее подушку, чтобы слегка приподнять ее. — Я сразу узнала ее по поразительному сходству с вами.
Глаза ее заискрились, и я подумала, что она должна была быть очень интересна до болезни.
— Теперь я совсем убеждена, что вы добрая, — еле слышно произнесла она. — Если бы вы не были доброй, вы не могли бы видеть ее.
Мне показались странными ее слова и я произнесла:
— Мне показалось, что ей, такой слабенькой, следовало бы раньше ложиться.
Дрожь пробежала по ее лицу. Мне показалось, что вот-вот она разразится слезами. Она проглотила лекарство, я поставила стакан с водой на стол и стала гладить ее по мягким шелковистым волосам.
— Она всегда была такая хрупкая, хотя никогда в жизни не болела, — спокойно ответила она после небольшой паузы. И вдруг, схватив меня за руку, прошептала:
— Вы не скажете ему? Вы не должны никому говорить, что видели ее!
— Никому? — с удивлением переспросила я.
— Убеждены ли вы, что нас никто не слышит? — спросила она, оттолкнув мою руку и садясь на постели.
— Вполне убеждена. Всюду свет уже погашен и никого нет.
— И вы не расскажете ему? Обещайте мне это! — В глазах ее появилось выражение ужаса. — Он не любит, чтобы она приходила, потому что он убил ее.
Потому что он убил ее! Так вот в чем ее болезнь! Она думает, что ее девочка умерла, та самая девочка, которую я видела в библиотечной и затем выходящей из ее спальни, и что великий хирург, которого все мы в госпитале обожаем, убил ее! Ничего удивительного после этого, что болезнь ее держится в тайне.
— Какой смысл говорить людям о вещах, которым они не верят, — тихо произнесла она, снова беря меня за руку и крепко сжимая ее. — Никто не верит, что он убил ее… Никто не верит, что она приходит сюда!.. Никто… а между тем, вы ведь видели ее!
— Да, видела. Но зачем же вашему мужу было убивать ее? — я говорила ласково, мягко, как говорят с помешанной. А между тем, она не была помешанной, я готова присягнуть в этом.
Прошла минута, в течение которой она лишь тяжело стонала. Затем она с отчаянием вытянула свои худые обнаженные руки и произнесла:
— Потому что он никогда не любил меня! Никогда!
— Но ведь он же женился на вас, — ласково убеждала я ее. — Если бы он не любил вас, зачем же было бы ему жениться?
— Он хотел мои деньги… деньги моей малютки… Все это перейдет к нему, когда я умру.
— Но ведь он и сам богат! Ведь у него прекрасная практика.
— Этого ему мало. Ему нужны миллионы… Нет, — суровым трагическим тоном произнесла она. — Он никогда не любил меня. Он любит другую, давно любит, еще раньше, чем я познакомилась с ним.
Бесполезно было бы убеждать ее. Если она и не была помешанной, то, во всяком случае, была в таком мрачном и отчаянном настроении, которое близко к помешательству. У меня мелькнула даже мысль пойти и привести к ней девочку, но потом я подумала, что едва ли доктор и мисс Петерсон не пытались уже сделать это. Ясно, что нужно только успокоить ее, и это мне скоро удалось. Потом она заснула и спокойно спала до утра.
Утром я почувствовала себя такой усталой — не от работы, а от пережитых волнений, — что страшно обрадовалась, когда мисс Петерсон пришла сменить меня. В столовой я застала только старую экономку.
— Доктор Марадик, — объяснила она мне, — завтракает всегда у себя в кабинете.
— А девочка? — спросила я. — Неужели она завтракает у себя в детской?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Она с изумлением посмотрела на меня.
— Тут нет никакой девочки. Разве вы не слышали?
— Что?! Да ведь я сама вчера видела ее!
Экономка взглянула на меня уже с беспокойством.
— Девочка — милейшее в мире существо, — произнесла она, — умерла два месяца тому назад от воспаления легких.
— Не может быть! — воскликнула я. — Ведь вчера только я видела ее собственными глазами.