Народ все прибавлялся, меня несли, чередуясь, то солдаты, то студенты, то штатские люди. Я слышал рыдания и гул разговоров. Многие думали, что я убит, но, заглядывая мне в открытые глаза, целовали мне руки и уступали место следующим русским людям, хотевшим убедиться, что это меня несут искалеченного по улицам родной Москвы, тогда как три года на фронте вражеские гранаты меня щадили!..
Я был глубоко благодарен толпе, выражавшей мне столько сердечного участия. Мне казалось, что я присутствую на собственных похоронах. Да, может быть, в переносном значении, для России оно так и было: Москва хоронила своего прославленного победами генерала Брусилова, а остался жить искалеченный, измученный старик.
По прибытии в лечебницу меня встретил ассистент Руднева, женатый на его дочери доктор Т. С. Зацепин. Кажется, сейчас же меня внесли в операционную, я увидел докторов Руднева и Алексинского. Затем уже от хлороформа ничего не помню. Да, я забыл, что до операционной меня вносили в темный кабинет для снимка рентгеновскими лучами моей раздробленной ноги.
После операции меня нисколько не тошнило от хлороформа. Врачи удивлялись моему сердцу и утверждали, что для моих лет оно исключительно крепко. Также и кости мои, и весь мой организм они одобряли. Я им говорил, что, будучи всю жизнь кавалеристом и военным человеком, я любил всякий спорт, много тренировался, ходил пешком, ездил верхом. Все это закалило меня, и ко времени ранения на 65-м году жизни я оказался еще очень крепким и выносливым «молодцом», по выражению хирургов.
Глава 4
Потянулись долгие дни, недели, месяцы. Меня стало посещать бесконечное количество людей всех рангов, каст и положений, русских и иностранцев. Зная меня как очень верующего человека, ко мне приезжали все митрополиты, епископы и множество священников. Патриарх Тихон[108] навещал меня еще до моего ранения, на квартире, в то время он был еще митрополитом. Затем приезжал ко мне в лечебницу. С ним мы были знакомы заглазно очень давно, потому что старшая сестра моей жены Вера Владимировна Джонсон еще в Нью-Йорке была очень хорошо знакома в то время еще с епископом Тихоном.
Она работала в «Американском православном вестнике», участвовала в делах церковных школ, хора певчих в соборе и во всевозможных хлопотах для американской бедноты – не только русской, но и сербской, польской, русинской. Там ведь много славян всегда было. Для них благотворительность около нашего собора и духовенства была прекрасно поставлена. Вера Владимировна во всем этом принимала большое участие, дружила с семьями отца Александра Хотовицкого[109], отца Ильи Зотикова и других священников.
Она в переписке с сестрами постоянно описывала свои дружеские сношения с ними и епископом Тихоном. Поэтому-то я и говорю, что мы заглазно давно и хорошо были знакомы. Когда ко мне, раненому, в лечебницу он опять приезжал, то по моей просьбе разрешил навестить меня и помолиться вместе со мною схимнику старцу Алексею из Зосимовой пустыни.
Старик приехал, служил молебен около меня и благословил руки моих докторов и фельдшериц. Я после этих молитв был совершенно уверен, что нога моя благополучно срастется, и так оно и вышло. Я тем более был убежден в этом, что незадолго до Октябрьского переворота мой новый знакомый по съезду общественных деятелей В. С. Полянский передавал мне, что в Москве есть очень почитаемый старик монах Аристоклий (Афонского подворья), который очень хочет меня видеть, но настолько стар и слаб, что никуда не выезжает.
Мы с Полянским поехали к нему куда-то на Замоскворечье. Старик произвел на меня чрезвычайно отрадное и сильное впечатление. Он благословил меня иконой Божьей матери, очень древней, и при том говорил, что эта икона когда-то была кем-то разрублена пополам, но на глазах у многих вновь срослась.
Он несколько раз повторил, глядя прямо мне в глаза: «Раскололась и срослась, раскололась и срослась!..» Я приложился к иконе, поблагодарил старика и уехал с мыслью о том, что хотел он этим сказать? Я чувствовал, что в его словах был какой-то пророческий смысл. Я поделился своими мыслями с Полянским, и мы оба решили, что это относится к России, что если она и расколется на мелкие государства, то опять срастется.
Может быть, оно так и будет, но когда нога моя через несколько дней действительно раскололась на четырнадцать кусков, то я подумал, не об этом ли говорил старик: тогда, вероятно, не нужно будет ампутировать ногу – она срастется[110]. Через несколько месяцев старик Аристоклий умер, и по моем выздоровлении мы с женой ходили поклониться его гробу. Он долго стоял в подвальной комнате дома, где он жил, и ее превратили верующие люди в часовню. Похоронить с подобающим благолепием и торжеством тогда уже было невозможно.
Моя нога сильно меня мучила и когда срослась, то врач золотой, мастер поразительный своего дела, Сергей Михайлович, нашел нужным ее вновь расколоть. Очень я на него тогда несправедливо сердился и ворчал, так как эта вторая операция была очень мучительная, но, конечно, необходима, раз он ее делал. После ее дело пошло на поправку гораздо скорее.
У меня стали бывать часто Спиридович (который, впрочем, вскоре уехал в Киев, и больше я его не видел), Зайончковский, Форштетер[111], Игорь Кистяковский[112], Кривошеин, Свистунов и многие другие. Много иностранцев. Мне привозили деньги, которые я поручал доставлять на юг ген. Алексееву. Я получал письма и словесные сведения с юга. Ко мне приезжали без конца офицеры, сестры милосердия с рассказами и поручениями от Алексеева и других генералов.
Но все это было настолько бестолково, хаотично и иногда даже смахивало на шантаж и ловкое вымогательство, что очень скоро я стал задумываться: прав ли я, отдавая неведомым мне людям множество денег, мне поручаемых для русского дела? Доходили ли они все до Михаила Васильевича? Этого я никогда не узнаю. Жена моя выдавала всем офицерам, отправлявшимся на юг, небольшие субсидии из тех денег, что жертвовали ей лично.
Большая шкатулка с их расписками наполнялась быстро, и только гораздо позднее она их сожгла. Мы затевали многое, совещались, проектировали разные способы спасения России. Я лежал, измученный физически, и голова у меня шла кругом от моральных переживаний. Что-то ныло в моей душе все время: «Не то, не то, что-то нужно сделать, но это не то!» И вскоре я оборвал все сношения с югом – и по своему решению, и по сложившейся обстановке.
В это время я стал видеть много внимания от поляков, бежавших от немцев из Варшавы, от многих иностранцев, приезжих или застрявших в Москве. Американский консул, женатый на русской, дочери тамбовской помещицы Горяйновой, выказывал мне бесконечную заботу. Каждый день являлся старик лакей с белым хлебом, вареньем, всевозможными печеньями и вином. Все это тогда уже доставать было почти невозможно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});