Читать интересную книгу Проситель - Юрий Козлов

Странным образом все, включая такое древнее и вечное понятие, как деньги, преодолевая границу между первой и второй половиной, изменяло собственную сущность.

Деньги Джерри Ли Когана были совсем другими, нежели деньги Халилыча, Мешка или Мехмеда.

Да, их деньги рождались и приумножались в результате системного обмана, но это был естественный (для бизнеса) обман, где-то убавлялось, а где-то (у Халилыча, Мешка, Мехмеда) прибавлялось. Таковы были правила игры. Только идиоты могли всерьез рассуждать о каком-то «честном», «национальном», «народно-патриотическом» и т. д. бизнесе. Деньги Халилыча, Мешка, Мехмеда, можно сказать, совершенно естественно рождались на земле от законных, утвержденных в правах (правах человека!) родителей: тех, кто обманывал, и тех, кого обманывали. Причем теоретически — и в этом заключалась справедливость! родители могли меняться местами.

Деньги Джерри Ли Когана воистину были бессмертными деньгами и, соответственно, рождались божественным способом: как героический Персей в результате пролившегося сквозь решетки на лоно Данаи золотого дождя; в боевых доспехах из головы Зевса, как строгая и мудрая Афина Паллада; в трубном огненно-пепельном реве вулкана, как бог индейцев племени аканос-ровлуш.

Деньги Джерри Ли Когана, как и все божественное, рождались в момент гибели (иногда естественной, но обычно организованной, подготовленной) прежних устоев, в частности, тех же самых, но состарившихся, утративших энергию денег. Они рождались в результате превосходящего любую фантазию обвала национальной валюты еще вчера совершенно благополучной в экономическом смысле страны; в результате труднообъяснимых с помощью обычной логики падений курсов акций на ведущих биржах, следствием которых являлось то, что, скажем, производящие автомобили предприятия в той или иной стране как работали, так и продолжали работать, иногда даже на них не увольняли ни одного человека, цены на машины оставались без изменений, однако же прибыль от продажи машин начинали получать не прежние, а новые люди. Деньги Джерри Ли Когана плодились и размножались вследствие как продолжения работы тех или иных предприятий, так и их моментального (с выгоном тысяч рабочих на улицу) закрытия. И тогда, как и в случае обрушения национальной валюты, не отдельные люди, а целые народы ощущали на себе ветер страдания, смерти, крушения надежд — судебный (от слова «судьба») ветер второй половины, приближающий (помимо их воли) ничтожнейших смертных к постижению божественной сути бытия, то есть Божьего промысла.

Мехмед подумал, что разделительная линия между первой и второй половинами проходит отнюдь не по центру круга. Человечество (биомасса), независимо от возраста особей, большей частью смещено в тесную первую половину, где люди, пожалуй (насколько это возможно, скажем, для сельдей в бочке), предоставлены сами себе. В то же время ресурсы мира — лучшие технологии, финансы, научные открытия и т. д. — сконцентрированы во второй половине, где отдельные избранные личности отнюдь не предоставлены сами себе.

Именно здесь, на территории второй половины, принимались решения, определяющие судьбы мира.

Кем?

Мехмед не обольщался насчет теорий о всемирном заговоре неких темных сил, таинственного мирового правительства. Человек мог быть объектом, но никак не субъектом Божьего промысла.

Субъектом Божьего промысла мог быть только Бог.

Субъектность Бога ползуче (Мехмед ненавидел это слово — оно бросало тень на такое совершенное и стерильно чистое существо, как змея) подменялась субъектностью… не антихриста, нет, а некоей его расширительной (для всех религий) ипостаси, которая (естественно, со знаком «минус») определялась не предполагаемыми рамками личности Христа (при всем мехмедовом к нему расположении, всего лишь одному из пророков одной из мировых религий), а чем-то более существенным, касающимся сразу всех людей, вне зависимости от вероисповедания.

Антибог — так можно было идентифицировать эту ипостась.

Незримо (виртуально), то есть по ту сторону общепринятого, точнее, общеутвержденного, существующая, она уже не вызывала в людях протеста, ибо странен был бы сей протест для тех, кто, так сказать, воочию наблюдал за происходящим в мире, на чью, собственно, шкуру, как на компьютерный экран, ложились символы прогресса.

Религии, как открылось Мехмеду, существовали для отрицания единственно истинного (на все времена) постулата: Бог управляет миром именно так, как управляет; Бог достигает только тех целей, которые сам же и ставит.

Если бы люди спокойно и без истерики признали эту очевидность, мир бы бесконечно упростился и, после неизбежного краткого хаоса, пришел бы к единственно возможной для него гармонии. Однако вместо того чтобы признать очевидное, люди, как опасного гомункулуса в светящихся ретортах мировых и немировых религий, взращивали антибога, превращали вино в уксус. Уже сейчас христианская, к примеру, религия напоминала Мехмеду Интернет, куда мог войти кто угодно и с какой угодно целью. Кто, входя, приникал к текстам Блаженного Августина, к полотнам Вермера, кто — к дичайшей, разнузданнейшей, вероятно, не встречающейся в обыденной жизни порнографии.

Но могло ли это происходить против воли Бога?

У Мехмеда не было оснований сомневаться, что Бог — величайший стратег, следовательно, каким бы путем человечество ни шло, как бы нравственно ни совершенствовалось или, напротив, ни деградировало, оно должно было в назначенное время оказаться в назначенном месте.

Поэтому куда и зачем было спешить человечеству и единичному его представителю — Мехмеду?

Спешить было некуда.

Поспешишь… Бога насмешишь, подумал Мехмед, вспоминая несостоявшуюся сделку с оставшейся в Клайпеде медью. Вот только чувство юмора у Бога было своеобразное: смеясь, он заставлял людей расставаться не только со своим прошлым, но и с будущим, то есть с жизнью.

Мехмед с момента несостоявшегося обеда в мексиканском ресторане на Times square никуда не спешил. Жизнь отныне представлялась ему анабазисом вынужденным путешествием внутри Божьего промысла, сродни путешествию муравья по поверхности плаща идущего по своим делам гражданина. Но и внутри Божьего промысла муравьиные маршруты пресекались, ломались, уходили за пределы муравьиного понимания.

Ну кто, к примеру, мог предположить, что в одночасье рухнет СССР с его чудовищными, запертыми на века, фактически непреодолимыми (Мехмед в этом убедился, пытаясь уйти в шестьдесят четвертом году в Иран, когда его лишь по счастливой случайности не сцапали доблестные советские пограничники) границами? Сколько Мехмед себя помнил, СССР всегда казался ему вечным уже хотя бы в силу того, что подавляющее большинство граждан не сознавали убожества собственного существования и в принципе не понимали сущности не только собственности (кто в СССР владел чем-то сверх ковра на стене, хрусталя в шкафу, дачи, машины и кооперативной квартиры?), но и живых (впрочем, в СССР они были скорее мертвыми, точнее, парализованными, обездвиженными) денег.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});