Как замечательно называли его комментаторы 41-го испанского канала — «гран архитектор»! Восемь лет назад великий архитектор Марадона в одиночку выиграл чемпионат мира, а такого не удавалось никому. И это была победа красоты: игра Марадоны больше всего похожа на корриду. Со стороны выглядит так: сближение, тела сплелись, и вот уже Марадона несется к воротам, а у защитника в холке торчит рукоять шпаги. Он работает в предельной близости к противнику, на тончайшей грани срыва, но — не срываясь. Провалы у Марадоны другого свойства. Со всеми своими наркотиками, невнятными внебрачными детьми, склоками с тренерами, излишествами и вечной борьбой с лишним весом, он — живой человек. В нем есть та иррациональная мера безответственности, которая позволяет решить: государство — это я. И повести команду. Он — герой. И вот его прогнали за то, что наглотался эфедрина (что-то почти безобидное, помню, продавалось в аптеках по дыхательной части). Герои исчезают, идет нивелировка и размывание.
Тотальный футбол, откровение спортивной красоты, впервые примененный в 70-е голландцами, выродился в ровный слой малоотличимых друг от друга крепких профессионалов. Исчезли даже игровые амплуа. Журналисты замучились — как кого называть. «Игрок средней линии поля»! Один вратарь пока еще выделяется.
Что говорить — это общекультурная тенденция, и в этом смысле футбол идет в русле всей мировой цивилизации. После ухода Тэтчер и смерти Ким Ир Сена ни в одной стране нет лидера, которому подошел бы русский перевод этого слова — вождь. Разве что Саддаму Хусейну. Суперпрофессионал Спилберг полностью вытеснил поэта Феллини. Голливуд побеждает авторское кино.
Все так, но не забудем, что у спорта несколько иные цели. Он изначально не только энтертейнмент, его игра — особая, сродни военным играм и рыцарским турнирам. В искусстве все победы — условные: дали премию, можно спорить или соглашаться. Но когда счет идет на голы, очки и секунды — это другое дело.
Первенство мира смотрели два миллиарда человек чуть не в двухстах странах мира. И это не просто зрители, а трепещущие и визжащие люди, падающие в обмороке у подножия телевизора. Спорт, в быту заменяющий войну, — это не концерты и кино. Еще более страстные толпы собрали бы, конечно, гладиаторские бои, но тут мешают разные гуманитарные институты: Декларация прав человека, презумпция невиновности, вегетарианство. Приходится идти на подмену, вместо мечей — мячи.
И из всех спортивных зрелищ главные — игровые, где идет рать на рать: нос к носу, кость в кость. Где общая драма сражения складывается как сумма поединков. Поэтому безнадежен в смысле тотальной популярности, скажем, волейбол: сетка сводит на нет бурю страстей — не пнешь соперника, не укусишь в плечо, не прошепчешь на ухо пошлый мадригал.
Именно футбол завоевал мир. В чем следует разобраться. Как ни странно, его главный козырь, при всех диких сопутствующих эмоциях, — норма.
Грандиозный грациозный баскетбол, увы, из области аномалий — как цирк лилипутов, 30 сантиметров, отделяющие нас от Майкла Джордана, — непреодолимы. В хоккее слишком много отклонений — палкой необычной формы гонять резиновый диск, не встречающийся в повседневной жизни. И все это — почему-то на коньках, чуждых итальянцу, грузину, бразильцу. Да и еврею на льду делать нечего. Что до американского футбола, то его танковая мощь и водолазное снаряжение делают этот спорт более эзотерическим, чем конная выездка.
Футбол же — предельно естественен. Рост (Марадона и вовсе 165 см), вес, трусы, майка. И главное — скорость. Сами размер поля (110 на 70) и время игры (полтора часа) не позволяют двигаться быстрее, чем положено законами природы. Мы в состоянии отождествить себя с любым игроком, даже суперзвездой. Футбол не унижает, как унижают высоты баскетбола или скорости хоккея. Футбол нетороплив, но непрерывен — как жизнь. В нем одна большая перемена — как в школе или в театре. В футболе редко забивают голы, и острота торжества не стирается от частых повторов. И мяч — первая игрушка человека. И нет ничего естественнее, чем пнуть ногой нечто, лежащее на земле, консервную банку или врага. Вот тут футбол делает то небольшое допущение, которое необходимо для возникновения игры: в него играют ногами, а не руками, что было бы, наверное, естественнее, но тогда исчезла бы потребная для игры условность. Прием затруднения, как сказал бы Шкловский.
К двум этим слагаемым — норма плюс условность — добавляется важнейший козырь: окопное братство, азарт войны, упоение боем. Пот и кровь разливаются по эфиру, смертный запах корриды слышен во всех двухстах странах — и это футбол.
Раньше батальный дух искусственно — а может, это как раз естественно для человека? — поддерживался политическим противостоянием. Восток — Запад — Мы — Они. Я не тороплюсь записываться в ястребы, и если ради мира во всем мире надо пожертвовать футбольными переживаниями — я за. Но нет плюсов без минусов, и космополитическое нивелирование спорта, в общем, плодотворно отразилось на Олимпиаде, задуманной как состязание одиночек, но командная война — обессмысливается.
Особенно уродливо геополитические перемены отразились на российской команде. В более пристойных формах размывание по национально-патриотическому признаку идет повсеместно. Футболисты играют годами бок о бок в одном клубе, а потом один раз встречаются друг против друга на уровне сборных. Болгарин Йордан Лечков из немецкого клуба «Гамбург» забил Германии решающий гол — и болельщики «Гамбурга» пишут письма: как теперь быть?
И действительно: с точки зрения социально-политической — все прекрасно и безмятежно, мирное сосуществование без границ. Но, с одной стороны, сегодняшний футбол — многомиллионный бизнес, и оттого все очень серьезно, и даже могут убить и убивают. А с другой — полная несерьезность на эмоционально-психологическом уровне. В конце концов, футбол не вещь в себе, он для болельщиков. А они не вполне могут понять, точнее — категорически не хотят: как это — Лечков за Гамбург, но против Германии? Во всяком случае, такой игрок не может быть кумиром.
Я не могу избавиться от ощущения, что наблюдаю какую-то иную игру, отличную от той, к которой привык за десятилетия. Вроде те же правила, те же движения, такие же люди, но смысл их действий иной. И это не брюзжание, в конце концов не так уж я стар в 44 года, чтобы причитать о том, как раньше снег был белее и сахар слаще. С футболом происходит то, что со всей массовой культурой. Заканчивается героический период футбола. Он становится рядовой частью индустрии развлечений — где ему, быть может, и место, но не пожалеть об этом я не могу.
Вместо Тэтчер и Феллини приходят Клинтон и Спилберг. А великие Паваротти и Доминго, потрясающие до слез в партиях Каварадосси и Отелло, устраивают на стадионе по случаю закрытия чемпионата некую физкультурную эстафету с облегченным репертуаром из американских мюзиклов — и тут они не более чем часть антуража, при всех своих гениальных голосах. Тут Майкл Джексон куда более уместен.
1994Ярмарка тщеславия
Я, может, так молча и нес бы бремя славы, но на днях пришло новое письмо, и стало ясно: не выдержу, надо поделиться. Дело в том, что я уже не обычный «Человек года», каких пруд пруди, а «Дважды Человек года» — как бывают (бывали) дважды Герои Советского Союза, которым, в отличие от простых героев, полагался бронзовый бюст по месту рождения. Но — по порядку о недавней эпидемии в русской прессе по обе стороны океана.
В нью-йоркской газете «Новое русское слово» появилась заметка о том, что Международный биографический центр в Кембридже (Англия) присвоил живущей в Иерусалиме Доре Штурман, публицисту и литератору, престижное звание «Международная женщина года». И далее: «Этой чести удостаиваются известные личности, чьи заслуги признаны как имеющие выдающееся мировое значение» и т. д. В те же дни «Литературная газета» дала публикацию «Есть такая “Женщина 92-го”»: «Международный биографический центр в Кембридже (Англия) удостоил своим вниманием, чего до сих пор не делал, российское востоковедение. Он объявил «Женщиной 92-го года» известную арабистку, профессора-филолога, литератора Светлану Прожогину». Прочее почти совпадало: «как гигантски много нужно было сделать», «престижнейший мировой центр», «событие, делающее честь… нашим прекрасным женщинам» и т. д.
В глазах начало двоиться. Потом троиться: в январе «Литературка» объявила о новом «Человеке года» — белорусском художнике Гаврииле Ващенко. А когда на газетную поверхность вышел еще и «Человек века», все стало захватывающе интересно, как в детской игре «Калейдоскоп». В заметке из Москвы говорилось: «Николай Бех, президент и генеральный директор акционерного общества «КамАЗ», стал «Человеком XX столетия». Такой награды его удостоил Международный биографический центр в Кембридже».