Читать интересную книгу Производственный роман - Петер Эстерхази

Возвращаясь к молоточку, когда тот не выдержал испытания делом, — а ведь, думаю, не будет кощунством сказать, что дело — пробный камень для всякого молотка, — и настоящий, слегка заржавленный, но прямой гвоздь в кроватной доске даже не шевельнулся, мастер, приведя себя т. н. биением в грудь в состояние требуемого экстаза, швырнул на пол здоровенный инструмент, и тот сломался. (По сей день можно увидеть головку молотка с коротким обломком рукоятки, которая, наподобие кристалла, образовала на изломе красивые щепочки. Настоящий кактус!)

Парикмахерша возилась с ключом, одним глазом следя за мастером, встречи с которым явно хотела избежать. Рванувший из квартиры мужчина уже покидал лестницу, где его настигло приветствие мастера и откуда последовал ответ, но самого соседа там уже не было. Женщина осталась одна. И после картинно взбудораженного удаления мужчины — «независимо от того, друг мой, кто был, если вообще был! прав в споре» — женщина осталась терпеть поражение, брошенная на произвол судьбы! Как полагает моя вскормленная на литературе фантазия: женщина чувствовала себя несколько обнаженной.

Он же «ключничал» еще дольше и пропустил супружескую чету вперед. «Знаете, друг мой, мне доставляет редкую радость, когда утром кто-то подходит к гаражу передо мной и не мне нужно онемелыми пальцами теребить ключ замка и наваливаться на раздвижные двери… Хотя раздвижные двери еще не самое страшное». Такая же простодушная радость охватывает его, когда дарят литературный журнал. Это бывает не часто, но иногда тот или иной редактор из забывчивой вежливости дарит. В таких случаях он становится невыносим, и надолго! «Друг мой! Бесплатно! Послушай, бесплатно! — и потрясает кулаками. — Потому что, к сожалению, это я бы и так купил!»

Во время внутрикарманного запрятывания ключа он поднял глаза, женщина в тот момент отходила от садовой калитки: сбоку было заметно сильно накрашенное веко («Профи!») и свисающий, как второй профиль, край шляпы. По виду женщины было заметно, что она нарочно не оглядывается. «Глупость. Как будто смотреть в ту сторону и специально в ту сторону не смотреть не одно и то же». После исчезновения статно-красивой фигуры ему пришло в голову: «Неужели это она тихарит?» И он энергично закачал головой.

Но он напрасно спешил; ибо источник совершенной радости — «выехать из гаража перед носом у пропущенного вперед лица, поскольку тому еще надо разогреть снабженный водоконденсатором автомобиль с четырьмя скоростями». Мастер все же добродушно помахал направляющейся из гаража на улицу супружеской чете; накрашенные глаза и скорость как бы сливались в одну линию! «Полет накрашенных глаз».

Когда он подошел к стойлу верного коня и конь лениво потянулся за горстью сена, мастер не поверил глазам. «Друг мой, зажигание было не выключено». Этому, конечно, ни один скакун не обрадуется. «Даже с места не сдвинулся, скотина». Он изволил пожать разок плечами и направить стопы к автобусу. Однако повезло ему не очень (в техническом отношении), потому что водитель автобуса как раз починял машину.

А тут еще одна типичная мадам Сюзан, только в благородном обличье! «Кубышка, друг мой. И все-таки…» Да, так вот: поскольку женщина была крупногабаритная, но статная! из-под легкого, зеленого зимнего пальто с глубоким разрезом сверкала мощная линия икр и затем, чуть выше, исчезала в совместных покровах выглядывающей юбки и лениво колышущегося пальто, целеустремленно, решительно, как стрела. «Друг мой: указывая путь заблудшим и усомнившимся!» Поражали не размеры, а ведь могли бы: какие ягодицы! а впереди — разлив! не только пышное барокко линий, но и «достоинство, mon ami, да-да»! «И то, что пальто облегало тело так же плотно, как блузка или юбка». Сильное она производила впечатление.

Рядом с сиденьем женщины занимался починкой шофер; приподнял резиновую плиту, сдвинул металлическую, и мастер, наклонившись вперед, — ибо, само собой разумеется, лагерь он разбил где-то недалеко от женщины, — в отверстие увидел землю. Это показалось таким смешным.

Шофер, худой, сухой человек, опустил руку с отверткой в эту дырку, вследствие чего стали разлетаться маленькие искорки, созвездие Медведицы среди бела дня! На что «праматерь», «деревенская венера» истерически завизжала, пусть мужчина сейчас же прекратит искрение, ей уже 40 лет, и у нее и так истощенная нервная система. Шофер уже задвинул обратно металлическую пластину, подошвой подтолкнул резиновую плиту. Взглянул на женщину. «Откуда мне знать, что у вас истощенная нервная система». И пошел вперед к кабинке; они поехали.

Затем «раскисший Синдбад»[114] пересел на 15-й, устремляясь в сердце города, потому что на днях углядел место, где торгуют елками, и оно завоевало его симпатии. «Оно завоевало мои симпатии. Так бывает. Кто-то что-то видит, и готово: кончено: они возникли». Надпись крупными буквами нескафе напомнила о господине Петере. (Господин Петер — со своими звонками от самоубийц! «Дела у парня уже идут на поправку», — сказал он деликатному мастеру о том, кого он, мастер, и не знал даже, только один раз «подслушал». «Я все больше подозреваю, что под действительностью я понимаю то, что может быть расследовано полицией. Все или ничего». Как жаль.) Растворимый кофе господина Петера сравним разве что с кофе господина Банга (кот наплакал). Они уже давно планируют засесть на каком-нибудь отрезке пространства с террасой и потрепаться за пивом о том о сем. «С этих пор, дорогой мой старичок, — сказал он тихому человеку, — я. каждую точку (т. общепита. — Э.) рассматриваю с той стороны, можем мы с тобой там засесть на террасе или нет. Мало того. Я даже фактор температуры принимаю во внимание. Например, если солнце будет светить, а пальто будет довольно теплым, можно или нет, и т. д.; здесь много переменных…» — «Да скоро снова будет тепло», — сказал господин Петер.

Небо нахмурилось, наступила странная предполуденная тьма: праздничная и страшная. «Друг мой, это как немцы чрезвычайно мило говорят: doppeltgemoppelt.[115] (? — 3.) Праздничное всегда страшно». Вспомним хотя бы кричащую драпировку, а вверху, на накрытом столе, пластмассовый поднос, кувшин для воды и шесть стаканов! «Друг мой, стаканы для воды! Из них кто-нибудь вообще пил?!» И состав праздничной рождественской елки соответствует составу распятия…

Продолжим описание природы: вот видите, в этот самый важный христианский праздник даже зимняя природа накидывает праздничный капюшон. Есть трудности переходного характера: снег был скорее дождем со снегом, но по крайней мере пошел. Магазины и витрины сверкали волшебным светом от множества дорогих подарков. По улице Ваци шествовали элегантные женщины. «И в этот момент, друг мой, тот случай с той женщиной, в феноменальной, темно-синей шляпе с широкими полями!» Шляпа с широкими полями — его слабость, в основном из-за тени, которая падает на верхнюю часть носа и щеки! (Боже мой, сколько мотивов! Если бы я был другим человеком, то возмутился бы: это уже не мотивы, это шляпный салон! Я еемь Сущий.)

Стройность женщины, наложенная пудра и краска, намеренно раскачивающаяся походка — создавали впечатление недоступности. «Мужская красота, друг мой, — поделился он тяжело доставшимися знаниями, — мужская красота — не что иное, как постоянное мерцание взгляда! Да, но эта женщина! Она была, как бы это сказать, так красива… что ее можно было представить только очень умной». Это не шутки какие-нибудь, а излучение совершенства, то есть вещи глубокие.

Мастер практически выскочил из улицы Регипошта. Я говорю так не в оправдание. Начавшийся снегопад или снегопад с дождем вообще-то не представлял собой ничего особенного, если не брать в счет Рождество. В тот момент мимо проходила упомянутая женщина. Ее лицо было спокойно, и безмятежно, и отстраненно; это бросалось в глаза в той святой толчее! Она тихонько мурлыкала какую-то песенку. «Друг мой, держитесь покрепче и не упадите в обморок… — Она тихо мурлыкала, скорее даже ритмично скандируя, чем напевая: — И сне-ег идет, тир-лим-бом-бо-ом…»

Это разбередило в мастере воспоминания о краях детства, всплыло изборожденное морщинами лицо самой лучшей в мире бабушки, на которое падает снег, и видно, как хлопья тают, наполняя складки морщин, как канавы вдоль дороги, «настоящей водой». Он часто проводил лето у все более согбенной с годами старушки. Черное, грязное пальто из болоньи плотно облегало спину, как у ведьмы. Бабушка первой научила мастера работать. Нужно было рубить дрова и носить воду. Переноска воды 50 филлеров — лучшая сделка, только имеет свои пределы! Дрова стоили — в зависимости от толщины, а также твердости — 10 филлеров, 20 филлеров, 50 филлеров, 1 форинт и 2 форинта. Маленький мастер и господин Дьердь на глаз определяли стоимость дров; и никогда не обманывали. Они даже немного друг дружку проверяли. (Об этих временах сохранился один трогательный документ: в книге господина Виктора Сомбати под названием «Вертеш — Герече», Будапешт, изд-во «Гондолат», 1960, изданной в количестве 2400 экземпляров, на одной из фотографий можно увидеть белобрысого мастера и два тяжелых кувшина перед ним. Подпись под снимком: Герб на жилище отшельников. Автор снимка — Золтан Тильди мл.) Еще он помнит бабушкину строгость, особенно последовательность оной. Однажды, как говорят, щавель не ошпарили, и от этого он — это уж точно — стал горьким, как желчь. Мастер пытался его в себя запихать, используя безмерное количество хлеба, но несмотря на это почувствовал приступ тошноты, так что пришлось сказать что ему нехорошо. Что одновременно было и правдой и ложью; но, по сути дела, враньем. «Ты заболел?» Бабушка посмотрела на него. У плиты — дым, пар. По стульям скачут кошки. Ведь это просто бесплатный цирк был! Как там обращались с кошками! Как с живыми существами! Мастер однажды был свидетелем того, как отец схватил за хвост кошку, которая, улучив момент, лакнула водянистого супа, и вышвырнул на улицу. Поднялся такой тарарам, что мастер, и отец тоже, громко рассмеялись. Но тогда отец мастера некрасиво поругался с бабушкой мастера. «Да, заболел», — ответил он, хотя почувствовал какой-то подвох. В сети которого и попался: потому что три дня пришлось пролежать в постели, что, если честно, было домашним арестом. Было обидно до слез, особенно потому, что на те дни пришлись показательные выступления парашютистов. Их хорошо было (бы) видно со двора. Ее многие навещали: она была очень гостеприимной. Особенного внимания заслуживает книга для посетителей! С именами разных знаменитостей! Мастер тоже записал туда свое имя, и не раз. И каждого внука, регулярно, отмечали у дверного косяка. Целуя на прощанье, она большим пальцем правой руки рисовала па лбу крест. «В такие моменты она была похожа на священника». В разговор, также как господин Дьюла, вставляла слова-паразиты — только у господина Дьюлы это было: гэ-гэ, а у бабушки же: дн-дн, — вначале это. Всегда вызывало у внуков смех (лишь многим позднее обнаружил он в этом привлекательность. С одной стороны, невольное «отсутствие утвердительных поток», а с другой, в перерывах между заиканием: беззащитность). Отец мастера неизменно приходил в сильный гнев. Так же непонятно было его раздражение, когда во время одной из совершаемых в окрестностях прогулок господин Марци, увидев на вершине горы большую бронзовую птицу,[116] символизирующую тысячелетнюю славу Венгрии, спросил, что это такое? «Коза турул», — ответил проказник-мастер. «Желваки на скулах». — «Чтобы я этого больше не слышал». — «А чего?» — стал препираться мастер. «Есть вещи, которыми шутить нельзя», — сказал отец, чей гнев не утих. «Было в этом, друг мой, что-то венгерское».