больше света, никакой весны, никаких летних каникул — только бесконечная стылая тьма, пахнущая прелыми листьями и истоптанной грязью. Для него-то всё давно уже стало нескончаемой ночью, так пусть теперь и для всех остальных тоже.
Он ойкнул и недоуменно посмотрел на рукав своей грязной куртки — там откуда-то взялся тонкий надрез, быстро набрякающий кровью.
Шварц опустил руку с ножом, посмотрел в пространство над левым плечом пленника и сказал:
— Я не буду спешить. Я понял. Он не научится так. Хорошо. Хорошо.
Он вдруг дал сам себе пощечину.
Степа впервые рассмотрел вблизи убийцу бабы Гали: низкорослого, кривого парня, одетого в грязный кожан на два размера больше. Нос, превратившийся в кривой отросток посреди лица (Степа этого, конечно, не знал, но нос пятилетнему Шварцу, тогда еще не бывшему Шварцем, раздробил молотком батя — это был один из первых важных уроков). Клочья седых волос на неровном черепе. Вонь, ужасная вонь от ботинок, изо рта, из подмышек, изнутри. Страшнее всего были глаза: ничего не выражающие, как пуговицы.
— Пошли.
Похититель толкнул Степу в направлении Мертвого Донца — в потемках непонятно было, где конкретно находится река, но ориентироваться можно было по штыну прелых водорослей.
— …Раков ловить, — сказал вдруг Шварц. — Кошку убить, в мешок и в реку. Они на нее сползаются, едят. Батя научил.
Кошку убить… Новенький заплакал, вспомнив Машку. Последняя ниточка, связывавшая его с мамой. Никому ничего плохого не сделавший зверек… Она даже мух не ловила, боялась их. А мышей у них с бабой Галей и так не было; нечего им, мышам, было есть.
— Пошел. Че стоишь.
Лезвие ножа сверкнуло в лунном свете, на секунду пробившемся из-за затянувших небо туч.
Новенький отскочил, выхватил из оставшейся в багажнике сумки ствол и поднес его к своему виску.
Шварц недоуменно захлопал глазами.
— Отдай! Нельзя, грех! Так ничему не научишься! Я тебя сам научу.
Новенькому показалось, что он слышит приближающийся шум автомобильного мотора, но значения это уже не имело.
Палец напрягся на спусковом крючке.
Наконец-то всё закончится.
— Как там тебя зовут, — спокойно сказал Степа в пустоту. — Демон, не знаю. Это тебе. Забери меня. Помоги пацанам.
Справившийся с оторопью Шварц взревел и бросился к пленнику, подняв руку с ножом. Мать металась и визжала в его разуме, как пойманная на приманку для раков дворовая кошка.
110
Бык так толком и не понял, чего от него хотят пацаны, но быстро вошел в синеватый азарт погони. Он выжимал из «крузака» все его немалые лошадиные силы, пролетал мигающие желтым по случаю ночного времени светофоры, не снимал ногу с газа даже на поворотах. Пух с Витей повизгивали и мотались по заднему сиденью. Расстояние от города до Танаиса они преодолели за какие-то четверть часа — Аркаша успел подумать, что это, наверное, новый мировой рекорд.
— Че там, куда? — рыкнул Бык, влетая на единственную недвиговскую улицу.
Справа пронесся дом Амела, куда всего несколько недель назад ломился Крюгер. Ни одно окно в доме не горело.
— К реке, — выдавил Пух. — Там дороги нет, мы так дойдем.
— Кому всрались дороги!
Бык не зря покупал именно «Land Cruiser» — к другим внедорожникам он относился с нескрываемым презрением, считая их бандитскими выебонами. Вот на «крузаке» по необходимости можно было и грязь помесить, и сгонять в хутора за свежей бараниной, и красиво подъехать к ресторану «У борца» на Западном. Универсальная машина, епта! Каждая копейка отбилась!
«Крузак» затрясся крупной дрожью на прибрежных выбоинах, завозил задними колесами в лужах, но ходу не сбавил.
— Это че там, ваши? — Бык вглядывался через грязное лобовое стекло в какую-то движуху прямо по курсу. Там стояла, по ходу действия, «Нива», у которой были заметны два силуэта.
— Газу, газу! — заорал Крюгер, перегибаясь вперед через пассажирское сиденье.
В этот момент силуэты у «Нивы» озарила вспышка.
Грохот выстрела пришел чуть позже.
Время остановилось.
111
Оболочка Азаркина убила отряд СОБРа за двадцать две секунды.
Еще до того, как труп Котикова коснулся земли, улыбающийся Азаркин одним движением раскрошил шейные позвонки одного СОБРовца.
Выхватил «калашников» из рук второго и приставил его снизу к подбородку третьего.
Выстрел.
Отшвырнул оружие в сторону, голыми руками разорвал бронежилет на груди четвертого и толкнул его в сторону второго, поднимающего ПМ трясущимися руками.
Выстрел.
Последний уцелевший милиционер отбросил пистолет и понял руки.
— Майор, оказывается, был способен на многое. Практически на всё, — сказала ему оболочка паучьим голосом и одним страшным ударом проломила и забрало шлема, и лицевые кости.
Азаркин перестал улыбаться и непонимающе уставился на свой окровавленный раздробленный кулак. На лежащий прямо перед ним труп в камуфляже. На облачка порохового дыма, поднимавшиеся к подвальному потолку. На выпучившего глаза Фармацевта, выглядывающего из-за офисного кресла.
Майор сначала тихо, а потом в голос завыл.
Перед тем как уплыть в беспамятство, Саша ощутил то, что потом сформулировал как «отсутствие присутствия», — пропало ощущение, что кто-то невидимый стоит прямо за его спиной, не покидавшее Шамана с самого ебучего Танаиса. Пришло облегчение — и вместе с ним почему-то ощущение потери. Сгустилась пустота. Он потерял сознание.
Отвыкший от физических нагрузок Азаркин вдруг задохнулся кашлем — его словно разрывало на части рвущееся изнутри чудовище. Майор упал на колени, содрогаясь в конвульсиях.
Фармацевт довольно быстро, с учетом обстоятельств, взял себя в руки. Он не понимал, чтó нашло на борзого, но плюгавого Азаркина, и понимать этого не хотел — тот явно только что избавил его от серьезных непоняток, а скорее всего, и от пули в жбан.
Он выпрямился, с неудовольствием потер прилетевшие на рукав замшевой куртки капли чьей-то крови («блять, выбросить придется — кровищу хер отстираешь») и приблизился к захлебывающемуся кашлем милиционеру. Постоял рядом. Присел на корточки.
— Паш, на меня посмотри.
Азаркин мотал головой — у него не получалось вздохнуть, внутренности горели, горло раздирало, как когтями. Из уголка майорского рта протянулась ниточка слюны. Фармацевт поцокал языком с фальшивым сочувствием.
— Ну что ж ты, Пашка, так себя не уважаешь. Курить в нашем возрасте — то дело такое. Как там, знаешь, в тридцон у организма гарантия заканчивается, дальше уже чинить дорого.
Николай Ильич хмыкнул собственной шутке, которую услышал от