обер, он подбежал к Даниле, опустился рядом с ним на землю, своим телом заслоняя его. Но обер подскочил к Азриелю и, оттолкнув его от Лукача, выстрелил ему в спину.
Пастух вскинул руки и с проклятьем на устах упал на мокрую донецкую землю.
— Зо! Зо! Ферфлюхте швайне! Теперь, небось, поняли, что обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель есть хозяин России, что ему надо повиноваться? Все капут! Вся Украина капут! Москва капут, Ленинград капут, Донбасс капут! Русс, большевик — все капут! Шнелль, шнелль, нах Дойчланд! — скомандовал он, указывая на перепуганных коров, которые, услышав запах свежей крови, сбились в кучу.
Шмая-разбойник с трудом поднял голову. Азриель лежал мертвый в луже крови, а рядом катался по земле, крича от боли, Данило Лукач. И горько было оттого, что он не мог отомстить за них…
— Ну что? — исступленно кричал обер. — Погоните гурты нах Дойчланд или нет?
Шмая кивнул головой:
— Что ж поделаешь… Дайте только немного прийти в себя…
И он подошел к Даниле, наклонился над ним:
— Крепись, дорогой, а то бандюги пристрелят тебя…
Он помог ему подняться на ноги.
— Лучше пускай пристрелят…
— Что ты говоришь? — тихо промолвил Шмая, остановив свой взгляд на мертвом Азриеле. Слезы душили его, но он всеми силами сдерживался, чтобы не заплакать на глазах у душегубов.
— Ненавижу их! Будь они прокляты!.. — прошептал Данило, делая первые шаги.
— Вас? Вас? Что такое? — направился к нему обер.
Вместо Данилы отозвался Шмая:
— Это он говорит, что повинуется вам… Сейчас погоним худобу нах Дойчланд…
— Яволь! — бросил обер, надев на шею автомат, и с ненавистью посмотрел на пастухов, которые направились к гурту.
Шмая на минутку остановился над мертвым телом товарища, с которым прошел такой тяжелый путь, и, сам не зная почему, обратился к оберу:
— Герр, а, герр начальник, позволь нам хоть похоронить друга… Хороший был человек… Честный, благородный…
— Битте! — рассмеялся Вильгельм Шиндель, сразу поняв, чего просит этот оборванец. — Сейчас вызову музыкантов и батарею артиллерии, чтоб дала салют… А чего еще желает эта свинья? Может, хочет остаться рядом с ним? Мне это нетрудно сделать…
Шмая в последний раз взглянул на убитого, склонил растрепанную голову и, подняв кнут с земли, каким-то чужим, не своим голосом крикнул:
— Айда, айда, проклятые!
И никто не понял, к кому был обращен этот крик. Только обер Вильгельм Шиндель покосился на него и, взяв мотоцикл, пошел к дороге.
Два завоевателя, толкая по грязи свои мотоциклы, шагали вдоль шоссе. Невдалеке погонщики шли за стадом.
Шмая брел по грязи босой, оборванный, измазанный кровью, одним своим видом вызывая смех у обера и его солдата. Но Шинделю захотелось, чтобы было еще смешнее. Почему бы не заставить этого пастуха плясать, забавляя этим немецких солдат, которые мчались на машинах по дороге?
Солдаты в самом деле смеялись, махали руками, глядя, как их соотечественник заставляет русского «швайна» плясать. А обер все время посматривал на девушку, решив, как только настанет ночь, забрать ее к себе. Только бы добраться до какого-нибудь селения…
Гурт уже шел по обочине дороги. Навстречу двигались машины с мотопехотой. Но тут обер увидел, что этот оборванец и тот, с бородкой, с недостаточным почтением смотрят на немецких солдат и совсем не веселы. Коль так, он их сейчас развеселит!
— Живее, швайне! Веселее! — крикнул он и несколько раз выстрелил в воздух.
Из-за поворота показалась легковая машина. Она остановилась, и из нее вылезли три офицера с фотоаппаратами и стали снимать русских, которые танцуют, встречая немецкую армию. Как они счастливы, эти свиньи, что их освободили от коммунистов!..
Получив благословение высоких начальников, Шиндель спохватился, что ему, такому герою, вовсе не пристало тащиться с мотоциклом по грязи, и, подойдя к подводе, приказал погрузить на нее мотоциклы, сам вместе с солдатом взобрался на сиденья и хлестнул измученных лошадей кнутом. Но этого ему было мало. На радостях он стал изо всех сил сигналить: мол, дайте дорогу обер-ефрейтору Вильгельму Шинделю! Обер Шиндель гуляет, прожигает жизнь, совершает подвиг на Украине!..
Солдаты, ехавшие навстречу на грузовиках, наблюдая эту картину, покатывались со смеху: на какие только выдумки не способен представитель высшей расы!..
Оберу, ошалевшему от успеха, захотелось еще больше развеселить своих доблестных коллег, отправлявшихся на фронт. Он приказал оборванцу и его товарищу самим запрячься в подводу вместо лошадей и мчаться рысью!
Шмае и Даниле пришлось повиноваться.
— Ого, руссише швайне! Шнеллер! Форвертс! — кричал охрипшим голосом обер Шиндель, размахивая над их головой кнутом. — Скоро закончим войну, победим всю Россию, тогда я вас в Берлин отправлю, в зоопарке буду показывать…
Проделки обера не очень смешили солдата, и он к ним относился с полным безразличием. Его куда больше волновало содержимое белых бидонов. И, набирая полные пригоршни творога, он, захлебываясь от жадности, не переставал есть.
Тем временем обер всматривался вдаль — не идут ли новые колонны мотопехоты. Очень уж понравилось ему забавлять земляков. Пусть смеются, получают удовольствие. Пусть видят, каковы эти глупые руссы. Они рады-счастливы, что их освободили от большевиков, и в знак благодарности даже готовы возить на себе своих освободителей…
Темнота окутала донецкую степь. Небо становилось грозным, свинцовым. Издали доносился грохот орудий, гул бомбардировщиков. Шмая и его друг уже выбились из сил. Но обер не давал им передышки — хлестал кнутом, то и дело разряжал над их головой автомат.
Дорога круто сбегала вниз, к недостроенному мосту. Справа и слева под мостом тянулся глубокий овраг, по которому среди нагромождения камней, породы и обломков железа текла грязная вода.
Напрягая последние силы, Шмая и Данило еле удерживали подводу, но, должно быть, счастливая мысль осенила обоих одновременно. Они переглянулись и поняли друг друга с одного взгляда. Кивнув Шифре, подталкивавшей подводу сзади, чтоб отошла в сторонку, ускорили шаг и, разбежавшись, мгновенно отскочили в сторону. Подвода с обезумевшими от ужаса пассажирами покатилась в глубокий овраг, откуда через несколько мгновений донесся страшный треск и крик…
Трое остановились над оврагом, всматриваясь в пропасть, но все там было покрыто мраком. Не слышно было уже ни крика, ни стона. Все затихло. Ночь опустилась над донецкой степью.
— Надо скорее бежать! — бросил Шмая, оглянувшись в ту сторону, откуда приближалась новая колонна машин и где уже показались лучи автомобильных фар. — Быстрее!..
Они отошли от оврага и, осторожно перебравшись через канаву, побежали в степь, туда, где вырисовывался во мраке шахтерский поселок.
Добежав до пастухов, гнавших стадо, Данило крикнул, чтобы те бросили все и разбрелись по степи, а сам с другом и девушкой свернул в сторону, подальше от