Особенно сильно отдалилось командование дивизиона от солдат и командиров взводов уже после выхода из окружения. Это ноябрь и декабрь 1941 года. С приходом нового комиссара дивизиона политрука Гачурина, пьяницы и развратника, резко изменился и командир дивизиона майор Родионов. Вошел в компанию комиссара. Ходили слухи, что причиной тому являлось то, что его бросила жена, служившая врачом в медсанбате, которая вышла замуж за другого.
Централизованного снабжения продовольствием тогда не было. Брали все в колхозах и у колхозников. Последнюю корову уводили со двора колхозницы, лишая детей единственной кормилицы. Бесконтрольностью властей и Высшего командования и пользовались гачурины. В районе Тулы были плодово-ягодные совхозы с винными заводами. Нам стали давать по 200 граммов вина. Но длилось это недолго. Всего несколько дней. Одну половину вина – это для солдат и офицеров – старшина Шевцов разбавлял на 50 % водой, а вторую – делил со штабом. А затем комиссар приказал вообще все вино привозить ему. Якобы он сам будет выдавать солдатам их норму. Но комиссар жил в деревнях, а солдаты в поле, в снежных окопах, далеко друг от друга, и вино выпивалось командирами в компаниях с деревенскими девушками и солдатками. Мясом и другими продуктами, также за счет солдатской нормы, Шевцов со своим помощником Дусенбаевым обеспечивал комиссара дивизиона, по потребности.
Но каждое дело имеет свое начало и конец. Как-то внезапно исчез комиссар дивизиона, а затем и старшина Шевцов. Тогда нам некогда было не только говорить, а даже думать о таких вещах. Непрерывные бои и метания дивизии для латания дыр в обороне, чтобы воспрепятствовать немцам окончательно затянуть петлю вокруг Тулы, морозы, отсутствие зимнего обмундирования, продовольствия и боеприпасов превратили нас в неодушевленные существа. Разве могли мы думать о каком-то комиссаре, когда не мывшиеся в бане и не менявшие белье, завшивевшие и голодные, месяцами не видевшие человеческого жилья, на сорокаградусном морозе зарывались в снег, чтобы уснуть. Иногда с желанием больше не проснуться. Это теперь, объевшимся свининой и курятиной немецких бауеров, вспомнились нам те давние события. Тогда ходили слухи, что комиссар дивизиона Гачурин откомандирован то ли на курсы повышения квалификации, то ли в академию. Но трудно было поверить, что морально разложившегося человека можно было готовить на более высокие должности, и мы решили выяснить этот вопрос у Галкина. Но безуспешно. Он всячески уклонялся от ответа.
Тогда старший сержант Заборский перевел разговор на тему доносов. Мы подозревали, что Галкин был тайным агентом СМЕРШ, и подозревали, что он мог бы быть участником того события. Галкин признался, что он дал подписку представителю СМЕРШ полка, но прояснять событие не стал (у нас в полку было два офицера СМЕРШ – капитан и старший лейтенант). Вслед за Галкиным еще двое признались, что и они являются стукачами. Больше того, они знали многих солдат своих отделений и взводов (надо полагать, не всех), работающих сексотами. Посчитали, и оказалось, что каждый третий у нас был доносчиком (это только выявленные), тайным агентом или, как теперь говорят, сексотом.
Помню, как бурно обсуждался вопрос быта солдат на войне. Как солдаты и офицеры могли терпеть всеобщую страшную завшивленность, когда по несколько месяцев не менялось белье и не было помывок. Одни пытались объяснить это тем, что заниматься этим было некогда, другие нашим воспитанием, третьи говорили, что в этом нет ничего особенного и ничего страшного. Дескать, на войне иначе и быть не может. Говорили: вот, смотрите, казахи (у нас в полку было много казахов) не моются годами и даже не умываются. Только глаза иногда двумя пальцами промывают, а здоровые. Но ведь немецкие солдаты воевали в таких же условиях, что и мы, но из ранцев убитых немецких солдат мы вынимали мыло, одеколон, какие-то неизвестные нам мази и жидкости. И белье на них было шерстяное или шелковое. Говорили, что в нем вши не держатся. И в каждой деревне женщины нам рассказывали, что немцы заставляли их греть воду и мыть их в хате в бельевых корытах – бань во многих районах России не было.
Тогда мы так и не пришли к единому мнению. А сейчас я хочу рассказать историю жизни одного русского человека – один типичный пример, который, может быть, поможет осознать и мне самому, и другим происходившее в нашей стране и в армии.
Судьба Максима Прохорова
Так вот, лет десять тому назад я по просьбе племянника жены ездил в деревню, чтобы проконсультировать и научить деревенских мужиков заменять нижние, сгнившие венцы деревянных бревенчатых сооружений, не разбирая здание. Теперь в деревнях даже этого не умеют.
Там мы решили помыться в деревенской бане. Бани там есть в каждом дворе. На просьбу племянника истопить баню его отчим спросил: «Вы что, давно не мылись?» И услышав ответ, что не мылись уже неделю, страшно удивился нашему желанию и, как аргумент, заявил, что они, семья, – а может, и все жители деревни, этого я не уточнил, – «в этом году еще не мылись». А было это в конце мая. Выходило, что люди не мылись минимум пять месяцев. Тогда я был поражен, что при наличии собственной бани в 20–30 метрах от дома и поленницы дров с запасом на 2–3 года люди позволяют себе терпеть такие неудобства – по полгода не мыться. Натопили мы тогда баню и помылись с большими неудобствами – печь была полуразрушена, пол прогнил и провалился, полок и скамейки развалились, а дымоход оказался перекрыт прошлогодним птичьим гнездом. Поскольку птицы вьют гнезда весной, то выходит, что баня не топилась около года. А значит, и люди не мылись в бане такое же время.
Напарившись в бане, за рюмкой водки я стал исподволь расспрашивать хозяина о его жизненном пути. И вот что мне рассказал Максим Федотович[10].
Родился он в деревне Корь, дворов в двадцать, в глухом лесном краю северной части Смоленской области. Кругом лес да болота. Ближайшие города – Смоленск в 130 км и Витебск – в 80 км. До Западной Двины около 20 км. Небольшие поля, отвоеванные у леса, не могли прокормить население деревни. Подспорьем были дары леса – грибы и ягоды и мизерные заработки на лесозаготовках. Все мужчины с осени до весны работали в лесу. Рубили лес. Затем его трелевали (подтаскивали волоком к дорогам). Тогда не производили сплошных вырубок, рубили только спелые деревья. Следующая операция – это вывозка бревен на лесные склады на берегу реки, на санях и подсанках лошадьми на 20 км. Наступала весенняя распутица, менялась и деятельность деревенских мужиков. Лошади ставились на откорм к предстоящим полевым работам, а мужики уходили на вязку плотов. Пока стоял лед, плоты вязались на берегу в местах, с расчетом, что, когда пройдет ледоход, паводковые воды поднимут плоты и они будут готовы к сплаву. Но на берегу вязалась только небольшая часть плотов. Основная часть вязалась на воде. Бревна со штабелей скатывались в воду, и здесь сплавщики, стоя в ледяной воде, баграми подгоняли бревна к гленям (это часть плота длиной в одно бревно) и соединяли их между собой клибами (это перекрученные до смятия древесины молодые березки). Глени, штук 10–12, связывались между собой веревками, и получался членистый гибкий плот. На обоих концах плота устанавливались дригалки (весла из бревен длиной 6–8 метров). Один конец затесан лопатой, а на другом – ручка. Дригалка вставлялась в гнездо, вырезанное в привязанном поперек глени бревне, и плот готов к сплаву. Плоты гнали в Латвию, в Ригу. На каждом плоту два сплавщика. Никаких укрытий на плотах не делалось. Единственное вооружение – это поддон с песком, место для костра. Поскольку русло реки неширокое и глубина небольшая, а местами река и порожистая, плоты гнали только днем. Вечером плот причаливался к берегу. Плот сплавщиками принимался и, естественно, в Риге сдавался в кубических метрах и в штуках бревен. За каждое потерянное бревно со сплавщиков удерживалось из их зарплаты. А в тех случаях, когда гленя, а то и весь плот разбивались на порогах, несмотря на то что в Риге были устроены ловушки, вылавливающие все бревна разбитых платов, сплавщикам приходилось отрабатывать свой долг долгие годы. На сплав одного плота уходило 2–3 недели.