— ответил тот. — Ты думаешь, что изображаешь гладиатора? Циркача ты изображаешь!..
Верно! Он повторял жест партерных гимнастов, закончивших свой номер. Были такие — в костюмах гладиаторов, — когда их с Афзалом водили в цирк-шапито, полотняный купол которого возвышался рядом с парком Джангох.
Протащили по коридору последний стол, и центр шума сместился.
— Для вас у меня тоже есть подарок. Вернее, для вашего дяди... — сказала Рославлева, когда они остались в комнате вдвоем. Выдвинув ящик стола, она достала пожелтевший, осыпающийся по краям газетный лист. — Не знаю... может, у него есть этот номер...
— Все равно! — подхватил ветхую бумагу Никритин. — Он же коллекционер. Они ненасытны, коллекционеры...
Осторожно развернув газету, Никритин глянул на заголовок. «Туркестанская правда. Четверг, 23 августа 1923 г.». Знакомое, щемящее чувство шевельнулось в нем. Не вчитываясь, он водил глазами по расплывчатым, полуслепым буквам набора непривычного рисунка. Подумалось: «Еще при жизни Ленина издана...»
— Ну... идемте на бабий праздник! — вывела его из задумчивости Рославлева и со стуком задвинула ящик.
Столы были составлены в кабинете редактора. Посверкивала сморщенная фольга на горлышках шампанского. Россыпью лежали конфеты и апельсины. Вспучивался, выпирал крем из пирожных эклер.
Рассаживались за общий стол шумно и непринужденно. Никритин не уловил ни единого признака парадной официальности. Наоборот, похоже было, что все делается от души, искренне. Произносились шутливые тосты, преподносились небольшие подарки — авторучки, пудреницы, духи. Женщины цвели... Какой контраст с Союзом художников! У них ничего подобного не бывало. А ведь только так и должно быть у тех, кто зовет в будущее, кто призван формировать людские души... Молодцы газетчики!
Никритин приподнял свой бокал и смотрел, как он перекипает пеной.
...После комнат редакции солнце показалось назойливым и бесцеремонным. Оно ударило в глаза, рассыпалось радугой в смеженных ресницах.
Дрожью вошло в тело, пронзило рычанье тяжелого автобуса, трогающегося с места.
Ника, будто запнувшись, остановилась и вынула кошелечек — с зеркальцем в крышке и тюбиком помады. Наскоро подведя губы, она сунула руки в карманы распахнутого пальто и взглянула на Никритина — то ли с сомненьем, то ли с невысказанным вопросом.
— Я вас провожу... — помедлив, сказал Никритин.
Пошли не торопясь, в ногу.
— С мастерскими, значит, все? — сказала Рославлева наконец. — Это из-за портрета, или... вы тоже считаете, что мастерские надо закрыть? Что-то такое попадалось в материалах вашего съезда.
— Ни то, ни другое, — ответил Никритин. — Я не противник мастерских. Это заработок художника. И все же... искусство нельзя ставить на поток. Оно перестает быть искусством на копировальном конвейере. Ведь интенсивность ручного труда всегда достигается за счет качества. Тут нужны какие-то коренные изменения, но я не вижу пока — какие. Это гораздо сложнее, чем кажется. Главное — финансовый план мастерских. Он должен выполняться. И спорить с этим трудно... кто как, а с меня хватит!
— Вот так просто, без борьбы?
— Борьба? Бороться в одиночку можно с людьми, а не с системой.
— Это, пожалуй, верно...
Выбрасывая ноги, Рославлева смотрела на носки своих туфель.
— А как с портретом? — вернулась она к прежнему.
— Да вот... думаю... — ответил Никритин. — Мне кажется, что сейчас надо писать символами.
— Символизм?
— Да нет же! — поморщился Никритин. — Как бы вам объяснить? Был случай: репродукцию с картины известного художника приняли за фотографию и напечатали в газете, выдав за фотографию. А с другой стороны... где-то я читал: рассматривали африканскую статуэтку — разъяренный слон. С поднятым хоботом и поднятыми клыками, Известно, что клыки у слона неподвижны. Но художник, какой-то негр из крааля, нашел жест, передающий гнев, и запечатлел его. И был прав он, а не природа! Ведь он выразил свою мысль, свое видение образа!..
— Постойте, постойте! — воскликнула Рославлева, против воли и против своего настроения ввязываясь в спор. — А как же ваша натура, на которую вы всегда киваете?
— Натура... В натуре уже заложен символ... — сказал Никритин. — Возьмите плакаты Пророкова, возьмите голубя мира Пикассо!.. Чем не символы? Это, конечно, не символизм в литературном смысле, а символичность, что ли... В конце концов, вся математика — мать точных наук — построена на символах, наш герб — символ, наша звезда пятиконечная... Почему же мы боимся этого слова — символ?! Вот и я мыслю свой портрет, вижу его внутренне — символически. Как соединение головы и рук, сплав мысли и мускулов. В этом, по-моему, гармония современного человека. Это как программная музыка. Понимаете? Не литературный сюжет, не иллюстраторство. Иллюстрация никого не трогает: она элементарна по мысли.
Рославлева скосила на него глаза, и снова в них было что-то приглядчивое, задумчивое. Никритин замолчал и, выбив щелчком из пачки сигарету, закурил.
У перекрестка остановились, пропуская поток автомобилей. Афишный щит на другой стороне улицы был сплошь заклеен одинаковыми плакатами: пять разноцветных лепестков — символ московского фестиваля.
— Вы думаете участвовать? — почти теми же словами, что и Шаронов, спросила Ника, глядя на плакаты.
Никритин пожал плечами. Что он мог сказать? Он тоже смотрел на плакаты и узил глаза.
...Где-то сейчас готовятся, где-то шумят и смеются. Считают песо, лиры и центы. Сигаретный дым слоится над липкими столами, где между стаканов и кружек разложена карта мира. И девушки шьют наряды, и ветер раскачивает охапки листвы. Пахнет лимонами и пахнет мороженой рыбой. Мешаются лица: белые, желтые, черные с лоснящимися скулами. Дети разных народов!.. Вздуваются колоколом пестрые юбки, и огромные кольца серег оттягивают мочки ушей. Жидкое бренчанье гитар, пересыпанное шорохом маррак. Дробь барабанов, словно трескотня отпущенной лебедки...
Никритин передернулся и посмотрел на светофор: замигали огни — красный, желтый, зеленый, — словно кто-то мазнул пальцем по клавишам. Людской поток понес его и Нику через перекресток.
Никритин едва замечал деревья — тополя и клены — в несмелой бледной бахроме первой зелени. Он смотрел перед собой и перекатывал во рту, из угла в угол, потухшую сигарету. Размокший табак горчил слюну. Наконец он выплюнул окурок и тут увидел приближающееся, тягостно знакомое лицо. Знакомые глаза под надвинутой на лоб меховой шляпкой. Знакомые полные губы. Инна Сергеевна!.. Она не остановилась, не заговорила. Лишь добро улыбнулась глазами Никритину и, облив мгновенным, оценивающим взглядом