и другие музыкальные аналогии, многие из них полны пренебрежения. Гаевский (критик, презираемый хореографом больше всего) утверждал, что у балетмейстера (как и у советских лидеров) была аллергия на американский джаз, однако послушать его могло бы оказаться полезным, принимая во внимание жесткую структуру балетных ритмов. Танцы кордебалета выглядели слишком «механическими», словно бы темп задавал метроном: каждый раб поднимал одну ногу к колену, делал шаг вперед, а затем припадал к земле. Спартак выступал впереди, а мужчины и женщины в противовес ему падали ниц, однако по мнению Гаевского эти «как будто механические движения» делали переход к поэтическим монологам затруднительным. «Процессия движется, но душа молчит, — сокрушался балетовед, очевидно полагая, что у души в этом спектакле был достаточно скудный хореографический лексикон. — Душа начинает говорить, а процессия останавливается»[790].
Спустя десятилетия после смерти Сталина, «оттепели» и на безопасном расстоянии от самой России танцевальный критик Джоан Акочелла снова вспомнила прием пересекающихся диагоналей в балете «Спартак», чтобы ясно сформулировать, в чем она видела основную его проблему: «Почти каждый раз, когда главный герой появляется на сцене, он делает прыжок по диагонали. Затем бежит за кулисы, стремглав бросается в глубину сцены, откуда прыгает вдоль другой диагонали. Тогда выходит враг Красс, в прыжке по диагонали, и все, чего тебе хочется — это уйти домой»[791]. Однако в Советской России дом — тесная, иногда коммунальная, квартира — не был таким уж желанным местом. Спектакль развивал эскапистскую наклонность советской аудитории, поэтому важным оказался дешевый спортивный пафос, транслируемый по ту сторону опускающейся для первого монолога ширмы, а политическая составляющая перестала играть роль, коль скоро постановку утвердили. Она развлекала, несмотря на идеологическое содержание, это было действительно что-то новенькое.
«Спартак» Григоровича имел большой успех благодаря невиданному героизму и беззастенчивой сексуальности. Значительную роль сыграло и то, что аудитория могла похвалиться умением обнаруживать казавшийся скрытым подтекст, смысл которого, однако, с расчетом лежал на самой поверхности. Мораль истории заключается в том, что благородство сильнее подчеркивает страдание от неудачи, чем триумф. Именно так все выглядело для советского человека. И именно это показывает нам превращение Спартака в летающую машину, несущуюся по сцене с распростертыми руками и ногами, с сердцем нараспашку.
Майя Плисецкая в партии «Умирающего лебедя», 1940 год.
В число участников спектакля не вошла Плисецкая: когда началась работа над спектаклем, она находилась в гастрольном туре и, кроме того, занималась собственным проектом, ради которого ей пришлось воспользоваться своей славой. В 1967 году балерина получила орден Ленина, награждение состоялось в миланском театре «Ла Скала». В это же время о ней сняли документальный фильм. Такое официальное одобрение содействовало ее сближению с Шостаковичем, Хачатуряном, а затем и с собственным мужем, как композитором, во время обсуждений постановки «Кармен».
Сексуальные нормы изменились и требовали от афиш балета Баланчина «Блудный сын» — привезенного в рамках культурного обмена в 1962 года из Нью-Йорка в Москву — изображений с женскими ногами, обвивающими мужские бедра. Так что у провокации, подготовленной Плисецкой, уже был конкретный «предшественник». Тем не менее, выступая в роли Кармен, танцовщице пришлось продираться сквозь опасные тернии, в том числе идти против красивой, но несексуальной Фурцевой, министра культуры, и ее не менее чопорных помощников. Плисецкая была одержима «Кармен-сюитой», однако постановка в Большом стала главной трудностью в ее карьере.
В основу балета легла опера Жоржа Бизе, названная по имени несчастной героини. Кармен, испанская цыганка, встречается с солдатом, доном Хозе, которого позже отвергает ради Тореадора. Охваченный желанием мести, дон Хозе закалывает девушку ножом в сердце, она погибает, а в это же время толпа чествует Тореадора за победу на арене. В 1966 году Плисецкая видела спектакли кубинского хореографа Альберто Алонсо во время его приезда в Москву, и это побудило балерину добиться роли Кармен. Кубинцы стали настоящим открытием: «испанский» танец без стереотипов, на пуантах, но не в классической манере. В 1959 году на Кубе грянула социалистическая революция под предводительством Фиделя Кастро, а в 1965 году там установилась власть коммунистов. Это повлекло за собой дружественные отношения двух стран, что, в свою очередь, послужило активному культурному обмену между Союзом и Кубой. Так что Большой театр договорился с Министерством культуры о том, чтобы Плисецкую, Максимову и Васильева пригласили на международный фестиваль в Гавану, проходивший в 1966–1967 гг.[792] Уволенную к тому времени Уланову тоже позвали туда в качестве гостя. Однако на приглашения 1966 года не последовало никакого отклика, а поездку в 1967-м казалось невозможным организовать: Максимова и Васильев были утверждены на роли в «Спартаке», Уланова оказалась неблагонадежна, а Плисецкую ждали в Чехословакии (еще одна важная страна — участница «холодной войны»).
Чтобы все-таки отметить союз с Гаваной, в Москву прибыл сам Алонсо. Он проработал в Большом в качестве приглашенного хореографа с 17 декабря 1966 по 4 мая 1967 года[793]. Плисецкая разрекламировала ему «Кармен», он немедленно согласился на постановку и получил 1,082 рублей на создание своей «Кармен-сюиты»[794]. Так он стал первым хореографом, создающим балет специально для одной исполнительницы, чья партия намного превосходила по интенсивности партии других танцовщиков. Кстати, сестра Алонсо была прима-балерина ассолюта национального балета Кубы. Ей пришлась по душе идея поставить «Кармен-сюиту», а черные глаза и кожа темного оттенка идеально подходили для главной роли. Так что после московской премьеры вскоре на Кубе представили спектакль с Алисией Алонсо.
Реализуя историю Кармен об обольщении и предательстве, Плисецкая создала реальное сексуальное напряжение между собой и танцовщиками труппы Большого театра. Она вела занятия в классе для мужчин и требовала от них «куда больше физической отдачи», чем в женских классах[795]. Определенная изоляция тоже служила ее творческой цели: балерина не хотела разбавлять заряженную тестостероном атмосферу и не приглашала других женщин. Эротическая составляющая в «Кармен-сюите» превалировала и при этом вызывала много вопросов. Екатерина Фурцева, министр культуры, утвердила проект, потому что ожидала от него чего-то в стиле одноактной версии «Дон Кихота», «Лауренсии» или, по крайней мере, микса, приятного для широкой аудитории. Разумеется, после премьеры в Большом, состоявшейся 20 апреля 1967 года, Фурцева и другие чиновники заявили, что постановка продвигает «грязные желания и западную эротику»[796]. Министр потребовала, чтобы на втором показе «Кармен-сюиты» танцовщица надела более закрытый костюм, а также отказалась от сцены с любовным адажио, в которой танцовщица переплетается с Хозе и страстно его целует. Плисецкая никогда не забывала высказывания Фурцевой: «Вы сделали из героини испанского народа женщину легкого поведения…»