сделано, милый, ведь нет даже перечисления задач. Не знаю, однако. Нужно работать длинно.
2. На вопрос о личной жизни. Вопрос о личной жизни распадается на
х) Жизнь семейная. Семья, любовница, аборты, соперники, прошедшая молодость. Осёдлость, зрелость. Осёдлость нового ремесла.
у) Жизнь общественная. Этот человек недостаточно демобилизован. Он ходит не так, как надо. Специальность его темна и как будто переменна.
Запах у него современный.
Травля совершается механически.
Прошлое тяжёлое. Если он свой, то он соперник, если он чужой, то враг. Я понимаю травлю.
Я понимаю, как я выгляжу со стороны. Мне нужен отдых и ликвидком части личной жизни.
Предложения. Вышеозначенные гении не могут жить друг без друга. Они семья. Они должны писать длинные вещи вместе. Никто не смог написать историю русской литературы. Историю русской литературной техники. Так потому, чтобы обратить механику истории в электричество высших формул теории. Опровергнуть время, укоротить его стебли. Показать, что произведение длится. Тебя целует твой с тобой счастливый друг. <…>
Ю. Тынянову
Б. Эйхенбауму
8/VII — 32 г.
Дорогой Боря, очень тебе советую приехать в Москву, что, как всем известно, недорого и вполне оплачивается.
«Литературная газета» обращалась ко мне с просьбой организовать полосы по формальным моментам, например, полосу об эпитете.
Они думают, что в эпитете всё дело.
Но об этом мы поговорим при личном свидании.
Я в меру скучаю.
Впрочем, самоуверен и даже безделен, но не отдыхаю, потому что собираюсь работать.
Написал яростную статью об Эйзенштейне, Бабеле, Тынянове, Олеше и Мандельштаме.
Вообще я против литературной литературы.
Не скучай, не смейся невесело.
Приезжай.
Николай Иванович живёт, питается сыростью, вообще ведёт образ жизни ему свойственный.
Это тоже необходимо посмотреть.
Я настроен лирически, но как-то у меня ещё не выходит беллетристика. Писать мне хочется о деревьях, поездах, о себе.
Звонить по телефону никому не хочется.
Почти всё взвешено на руке. Поступки людей знаешь наперёд.
Целую тебя. Приедешь, расскажу тебе анекдоты из Поджио.
Вина в городе нет.
Ты взволнован?
Виктор.
Желание и любовь разделились.
Б. Эйхенбауму
Милый Боря!
У меня дизентерия с палочками Шига.
Я болен 20 дней.
Лежу.
Я не мечтаю сейчас о вдохновении. Нет.
Сейчас я имею его.
Вера в себя, любовь к искусству — два друга.
Я имею не мало.
Болезнь истощает меня.
Хочу только здоровья для того, чтобы думать о Пушкине, о Маяковском, об эпохе, которую мы создаём.
Мы не были и не будем трусами.
Святое вдохновение дома, на подножке трамвая, спасает нас.
44 лет больной, люблю я белые ночи, Илиаду, Толстого и книги, которые надо написать.
В моём письме нет хвастовства или задора. Я очень унижено болен.
Но да будет искусство. Целую тебя.
Бремя наше легко — оно истина.
Истина впереди.
Лучшее не написано.
Если я умру, Юрий и ты издадите меня.
Твой Виктор
1 июня 1937
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря!
Я ужасно устал, написавши книгу о Маяковском в 10 листов.
Там есть глава по теории рифмы.
Книга беллетристическая.
Если её написать бы ещё один раз, то она была бы очень хорошей. Думаю, что она не хуже «Сентиментального путешествия» сейчас.
[408]
Впрочем, кто их знает, эти книги? Лучше всего они в воспоминаниях. <…>
Я устал и по утрам зеваю, и из-за плохого характера ругаюсь на собраниях страшным голосом.
Было 20-летие кино, играл оркестр, стояло много цветов, и мы не могли разобрать, кто же гроб.
Пели песню «Эй, ухнем!» и уверяли, что она из ленты Донского и её написал композитор Шварц.
Несомненно, «Вниз по матушке, по Волге» написана Александровым.
Литературные силы меня не оставили. <…>
Итак, дружим мы с тобой и даже ссорились лет 25.
Шло время, построили мы науку, временами о ней забывали, её заносило песком.
Ученики наших учеников, ученики людей, которые с нами спорят, отроют нас.
Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блёстками, и сольются вместе, и нам перед великой советской литературой, насколько я понимаю, не стыдно.
И мы, насколько я понимаю, перед великой советской литературой не виноваты. Мы пришли к очень занятому человечеству.
Одним словом, попали в историю.
Итак, я нежно тебя целую, друг. Сейчас вспомнил, что ты ко мне тоже е пишешь, но это ничего <…>
Итак, целую.
Твой Виктор из Шклова.
21. II. — 1940
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис!
Двадцать третьего мы похоронили Юрия.
Он умер в больнице 21-го в 10 часов вечера.
Когда приехала Елена Александровна, он был без сознания.
С трудом устроили похороны. Тело было выставлено в Литинституте.
Ночью Винокур и Бонди дежурили и читали Блока.
Утром в шесть приехал я и брил мёртвого Юрия.
На похоронах были серапионы, Чуковский, Маршак, Фадеев и Эренбург.
Объявления в газетах не было.
Он похоронен на Ваганьковском кладбище.
Семье оставлен лимит. Будут издавать книги.
Кончена жизнь друга.
Кончена самая несчастливая семья.
Нас с тобой двое.
Целую тебя.
Поклон Рае и Оле.
Я думал написать длинное письмо.
Твой Виктор.
Буду писать книгу о Толстом. Многое придумано.
27. XII — 43 г.
Б. Эйхенбауму
10 декабря [1946 г.]
Дорогой Боря!
Получил твоё письмо. Не решался всё время писать тебе. Я не могу думат о Никите. Когда я думаю о нём, всё кругом ничтожно и мертво. Я живу.
Когда-то я поменял всё на семью. Нет сына.
Тысячу раз я примеряю и переделываю жизнь так, чтобы он не был там в Восточной Пруссии у Кенигсберга, где его настиг осколок.
Я могу ответить тебе только плачем <…>
Нашего поколения уже нет.
Я пишу, но не работаю.
Достал черновики работ по теории сюжета. Они лежат на столе. Смотрел Чехова. Но нет сил, и легче сидеть, опираясь руками о колени. Я всё могу, но не хочется <…>
Итак, вот он, плоский берег старости.
Мир не переделан нами. Голос наш стал слишком громким для горла. Больно говорить.
Целую тебя, мой дорогой. Целую всех наших мёртвых. Будем жить.
Я приеду в Ленинград, расскажу тебе подробно дела и о моём бесполезном умении.
Ираклий болен. У него был сепсис. Роман в Америке, возвращается в Прагу.
Те, кто ходит вокруг меня, часто кажутся пустыми пальто. Приходят и остаются на вешалке. Приезжала Эльза Триоле, знаменитая и старая.
Целую тебя.
Целую крепко.
Жизнь была долга. Сколько было неясного? Сколько людей прошло.
Как дорого для нас наше время. Как дорого мы за него заплатили.
Ночью иногда думаю об искусстве.
О Чехове главным образом.