В тот момент, когда я уже отступаю обратно к кровати, чтобы присесть, за дверью слышатся шаги и голоса. Грубые, резкие, мат на мате. Охнуть не успеваю, как дверь открывается. Дергаюсь. Отскакиваю к противоположной стене, приготовившись всеми правдами и неправдами защищаться, но ни один из бугаев не заходит.
Взглядом оценив обстановку, они пихают в спину какого-то мужика, в разбитом лице которого, я не сразу узнаю…
Игнат.
Дверь закрывается, а я бросаюсь к братцу, и не удержавшись, горько усмехаюсь:
– Привет, сокамерник.
Виктор
– Может присядешь, Виктор?
– Ты издеваешься? Ты слышал, что я у тебя спросил?
– На слух пока не жалуюсь. Хотя мой лечащий врач давно намекает, что пора бы мне пройти полное обследование. Во избежание, так сказать. Года-то идут, я не молодею. Но откуда тебе знать.
Голос отца все такой же отстраненный, каким я помнил его с детства. Ни грамма лишних эмоций. Будь то радость или гнев – неважно. Сухарь. Черствый, одеревенелый сухарь! Для всех. Этот человек совершенно не умеет злиться. Тоже для всех. И только его близкие знали, что его холодность бывает страшнее самых громких слов.
Вот только мне уже не двадцать. Я уже давно не пацан. И сильно давно не завишу от него ни копейкой, ни словом. Авторитетом меня задавить тоже не получится. В отличие от Ольги, которая все еще считает себя “папиной дочкой”, я этот рубеж перешагнул в тот момент, когда вопреки его воле сделал выбор в пользу Кулагиной. Надо сказать, ни разу об этом выборе не пожалев. И я буду делать его до бесконечности, если понадобится.
– Не заговаривай мне зубы. Ольга где? Или мне пойти и самолично перевернуть с ног на голову весь этот прогнивший в лицемерии особняк?
– Если это единственное, что у тебя нашлось спросить у отца за десять лет, то боюсь тебя разочаровать. Я не знаю, где твоя сестра, – ни один мускул на лице Дениса Георгиевича не дрогнул. – Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы ты присел. В ногах правды нет.
Словно в подтверждение своих слов занимает свое место за рабочим столом отец. Вальяжно и спокойно, будто я просто заскочил на, мать его, чай!
– Не знаешь? – усмехаюсь, – она без твоего дозволения чихнуть боится. Как это ты не знаешь, где твоя любимая дочь?
– Времена меняются. За ее жизнью в Питере я не слежу.
– Это шутка такая?
– Что тебя удивляет?
– Я знаю, что Ольга в городе, – стиснув челюсти, рычу. – А еще знаю, что она вляпалась в такое дерьмо, что если ты мне немедленно не скажешь, где она отсиживается, то сидеть будете в соседних камерах.
– Это угроза?
– Первое предупреждение. На второе можешь не рассчитывать.
Отец упирает локти в стол. Сцепив длинные пальцы в замок, смотрит на меня исподлобья. Постарел. Как обычно, в идеально отглаженной темно-синей рубашке и брюках. Даже дома. Вот только нынче его волосы окончательно выбелила седина. В уголках глаз залегли глубокие морщины. А хмурые брови так и застыли на лице вечным недовольством. Его любимая маска. Если не единственная.
Где-то глубоко скребет. За все десять лет я и правда не нашел в себе ни сил, ни желания узнать, как у него здоровье. Все ли у него хорошо. Стыдно?
Отец все-таки. Каким бы он ни был: грубым, холодным и властным, но это отец. Далеко не любящий. Совсем не идеальный. Но тогда, как его коллеги поколачивали своих жен и детей, отец ни разу в жизни не поднял руку ни на кого из нас. У него были свои методы воспитания. Методы, где его интересы всегда шли впереди планеты всей.
Я тоже не идеален. Я тоже эгоистичен. Я тоже могу и умею косячить. И я тоже скоро стану отцом. Вероятней всего. Но скорее удавлюсь, чем поступлю со своим ребенком так, как в свое время поступил он со мной. Поставив двадцатилетнего пацана перед жестоким выбором в надежде сломать. Нанесенный “удар” за десять лет прорастил слишком глубокие корни обиды в сердце, поэтому нет. Не стыдно.
– Увы, но я правда не понимаю, о чем ты. Ольга в нашем доме не появлялась с зимы. О своих передвижениях в последнее время она не отчитывается. Мне нечего тебе сказать.
Тон отца обескураживает.
Врет? Не похоже. Смотрит прямо, взгляд не отводит. Щедро наливает себе из графина в бокал виски. Нервозности, которая сопровождает лжецов, и в помине нет. Либо говорит правду, либо отточил свои актерские навыки.
– С зимы, значит?
Кивок.
– Хочешь сказать, что не знал о ее возвращении в Сочи?
– Хочу. И говорю. Не знал. Последний раз она звонила три дня назад и не сказала об этом ни слова.
– Зачем звонила?
– Спросить, как мое здоровье.
– Что-нибудь еще сказала?
– Что погода в Петербурге отличная, в гости звала, – салютует мне бокалом отец. – Я удовлетворил ваше любопытство товарищ… старший оперуполномоченный? Майор? – кивает отец на невидимые погоны, которых на моей футболке, разумеется, нет. – Или уже подполковник? Быстро ты, однако, по карьерной лестнице шагаешь. Слышал, что на повышение идешь? Молодец, сын, так держать. Я тобой…
– Только не надо заливать про гордость, – взрывает меня. – Для тебя моя работа ничем не лучше дворника. Воздержись от гнусного вранья, хотя бы глядя мне в лицо. Чем ты залечиваешь своих компаньенов, меня мало интересует.
Отец кривит губы в согласной усмешке. Делает глоток и только потом говорит:
– Кем-кем, но точно не опером я представлял своего сына. Грубые, грязные полевые работы, в поту, в крови и чужом дерьме. Не надоело разгонять наркоманов по подъездам?
– Боюсь, тебе этого не понять. Всю жизнь просидев в кабинете, прячась за спинами тех самых “наркоманов”, которые ради дозы мать собственную пришьют.
– Ты гораздо сильнее похож на меня, чем тебе хочется думать.
– Возможно. Вот только мы с тобой по разные стороны закона. Таких, как ты и твои шестерки, я закрываю. Далеко и надолго.
– Спесивый юнец.
Я ухмыляюсь:
– С юнцом ты опоздал. Лет на десять.
Отец отводит взгляд, поправляя бумажки на столе. Что это? Молчаливый приказ выметаться? Хера с два! Я смотрю на часы. Телефон молчит, скорее всего, Герману еще ничего не удалось нарыть. Значит, у нас есть единственная зацепка, которой пора воспользоваться. Больше нельзя терять ни минуты.
Прохожу и упираю кулаки в стол, бесцеремонно склоняясь над отцом. Задвинув все свои обиды, сообщаю, четко проговаривая каждое слово:
– Если ты не хочешь, чтобы наша фамилия засветилась в нелицеприятном свете, украсив криминальные сводки, то скажи мне, где Ольга? Иначе один звонок, и я объявлю план-перехват. Ее лицо украсит каждый фонарный столб этого города! Дочь бизнесмена Волкова – уголовница. Как громко.
– Ты ведь этим не только мне навредишь. И о своей карьере можешь забыть. Такая “родня” мента не красит, Виктор, – ухмыляется отец.
Я сжимаю челюсти. Молчу. Держусь, блядь, из последних сил держусь! Желваками поигрываю. У меня каждая, сука, секунда на счету! Меня физически рвет на части от того, как быстро летит время и как долго я не знаю, где конфетка и что с ней. Я страшно устал от всех этих словесных баталий. Мне ничего не стоит прямо сейчас объявить Ольгу в розыск и одному богу известно, что я с ней сделаю, как только она попадет мне в руки…
– Витя-Витя. Ты ведь понимаешь, что тебя попрут из УГРО?
– Плевать. В этом мире есть вещи важнее, чем бабки и власть. Вот только тебе этого никогда не понять!
– Может, ты скажешь прямо, что твоя сестра выкинула на этот раз? А потом я подумаю, в какую сторону качнуть “чашу весов”.
– Этот раз? Заебись! И как часто ты вытаскиваешь взятками ее задницу? Сколько уже за ней числится приводов?
– Чаще надо интересоваться жизнью семьи.
– У меня уже давно нет этой семьи. И дело мне до нее тоже нет.
Отец молчит. Поднимается из-за стола и прячет руки в карманах брюк. Глаза в глаза. Упрямство на упрямство.