Читать интересную книгу Свобода и любовь. Эстонские вариации - Рээт Куду

В нашем доме хвалить детей считалось смертным грехом. В учительской семье ценилась строгость и еще раз строгость. Никаких нежностей, поцелуйчиков, сюсюканья. Ребенка можно хвалить за конкретные поступки: пятерку, хорошо убранную комнату или примерное поведение, которое в нашем городе равнозначно полной безликости. Смешно хвалить ребенка за его улыбку. Смешно и немыслимо. Чрезмерная улыбчивость считалась признаком легкомысленной и пустой натуры. Естественно, ребенок должен быть жизнерадостным, но в соответствующее время и в соответствующем месте. А я никак не могла найти это место в нашем городке.

Я влюбилась в поезд.

Нет, Размик тут не при чем. Он рекомендовал меня московским редакторам, но я не спешила напоминать о себе, благодарить, просить о чем-то. Мне очень хотелось, чтобы первая удача в искусстве не была связана с моей любовью, которую я сама боялась назвать любовью. Размик жил анахоретом и все же присутствовал при всех моих встречах. Я говорила с другим армянином, но мои слова предназначались Размику. Что бы он подумал, увидев меня за этой беседой? Одобрил бы? Высмеял? Если другие армянские художники замечают мои “тысячи улыбок”, хорошо это или плохо? Доходят ли до него слухи обо мне?

Поездки в Москву вскоре дадут мне понять, что у каждой из видных художнических семей белокаменной есть свой представитель в Париже или Нью-Йорке — у кого отец, у кого сын, у кого дядя, у кого — вовсе дальний родственник. В других частях света таких уз нет. Даже еврейские художники считают Иерусалим скорее перевалочной станцией на пути во Францию или Америку. Слишком много евреев в одном месте — это нехорошо; еврейское государство для самих евреев далеко не всегда оказывается раем. Волей-неволей я задумываюсь о зарубежных эстонцах, которые, подобно евреям, не могут забыть свою национальность, но не считают нужным навечно поселяться в Эстонии. Эстонцам следовало бы походить на евреев и в других вещах — скажем, в том, как помогать братьям по крови. Но, возможно, таких благодеяний было бы поменьше, если бы евреи, как эстонцы, обрели собственное государство в начале века. Наверное, только полное исчезновение страны отцов превратило бы эстонских переселенцев в таких же благородных братьев по духу, какими за много веков стали евреи. Лишенный родины и вместе с тем тесно сплоченный народ смог сохраниться на свете, и, наконец, евреи получили свое государство. Закон сохранения энергии как-никак! Но и эстонцу свойствен космополитический патриотизм, оберегающий эстонскость хоть в самом удаленном уголке земного шара. Как и еврею.

Именно в Москве я начинаю отличать армян от русских, русских от евреев, однако делать это с полной уверенностью мне так и не удается. В маленьком эстонском городке все казалось таким ясным: эстоноязычные назывались эстонцами, русскоязычные — оккупантами. Никаких попыток вдуматься, поговорить по душам, оправдать, узнать происхождение. Моей матери все становилось ясно с первых услышанных слов: кто говорит на чистом эстонском языке — тот свой; эстонский с акцентом выдает проныру; говорящий по-русски заносчив, бесцеремонен и даже преступен — от такого всего можно ожидать. Чего именно, мать не знала и знать не хотела — не хватало еще точить лясы с инородцем! На своей земле мы, в конце концов, имеем право на чувство собственного достоинства!

Кто не знает, что открытых конфликтов с русскими у нас практически не случается; да и пресса постоянно об этом напоминает. Мы просто не общаемся с иноязычными — и точка. У них нет никакой возможности овладеть эстонским в процессе общения. Русским нет места в жизни эстонцев. Нет и быть не может, как утверждает моя мать. Да пусть они уедут, куда хотят, исчезнут, рассеются как туман — эстонцу в них нет нужды!

Не знаю, растерялась ли бы моя мать в Москве так, как растерялась я. Эстонская речь без акцента для нас всегда означала четкий водораздел между своими и чужими. Будь твоя фамилия Иванов или Куускмаа, Биржукайте или Вооремаа, Штанько или Лехтсалу, Бахманн или Мяндметс… Кто говорит на нашем родном языке, к тому мы с открытой душой. Многомиллионную столицу наводняют говорящие на чистейшем русском языке армяне, казахи, киргизы… Но здесь их не считают русскими — это у нас каждый, говорящий по-эстонски, уже эстонец. Только в Москве я постигну, что некоторым национальностям безукоризненно владеть языком недостаточно. Великий народ умеет отсортировать тех, кого следует предпочесть. Только малый народ способен купиться на такой дешевый трюк, как владение его родным языком, речь без акцента… Великий различит и тех, кто сменил имя или отметку в паспортной графе “национальность”.

В Москве я таращу глаза, когда кто-нибудь начинает мне объяснять, что по паспорту он — чистокровный русский. Стоит ему уйти, как мои хозяева, обычно такие добросердечные, поясняют: “Еврей — он и в Африке еврей!” Причем все разоблачители “лжерусских” совершенно убеждены, что Эстония населена оголтелыми националистами.

Ирония судьбы, наверно, заключена в том противоречивом чувстве, которое всегда отличает великий народ от малого. Русские оскорбляются тем, что их язык выучили представители слишком многих национальностей. Эстонцы, наоборот, недовольны, что слишком мало инородцев дает себе труд овладеть языком их крошечной страны.

Чья национальная гордость лучше?

В спорах можно нажить себе новых врагов, но к компромиссу ни одна такая дискуссия не приводит.

К тому же едва моя речь и акцент выдадут уроженку Прибалтики, со мной тут же заводят долгий разговор о правах человека. Поэтому мне хочется говорить по-русски так же свободно, как говорят здешние евреи и армяне. Пока же достаточно мне произнести одну-две фразы, и тема для беседы найдена — произвол, который творят эстонцы.

Постепенно я привыкаю отвечать, что москвичи сами почем зря честят “оккупацию” черных — ненавидят и презирают киргизов, казахов, армян, особенно тех, кто торгует на рынке. Мне порою кажется странным, что те самые евреи, которых русские никогда не признают своими, отчаянно пытаются защитить стремление русских жить в Эстонии. Эстонская земля им годится, язык — нет! Такой малоупотребляемый язык бессмысленно кому-либо навязывать, заявляют мне человеколюбивые евреи и армяне. Правильно делают таллиннские русские, что заставляют своих детей изучать скорее уж английский.

Меня донимают рассказами о том, как эстонские чиновники обижают, презирают и унижают русскоязычных. Я же с изумлением смотрю на московских армян, которые страстно защищают права русскоязычных, потому что сами забыли родной язык.

Только в Москве я по-настоящему начинаю ценить единственное в своем роде упорство моего маленького народа в сохранении удивительной культуры предков. Но, к сожалению, эстонцев спасают именно те качества, которые не слишком красят человека, — сдержанность до полной безликости, осторожность в общении до полной нелюдимости, чувство собственного достоинства, переходящее в чванство, гордость, которая легко становится гордыней.

В нашем городке немыслимо после праздничного ужина заночевать у хозяев. Так поступают только выпивохи и редкие поэты, работающие ночными сторожами. Утро полагается встречать в своей постели, бодрым и готовым к трудовому дню. Это само собой разумеется.

В белокаменной, напротив, естественным считается, что после того, как вход в метро закроется, никто домой не торопится и визит заканчивается ночлегом в гостях. Если к нам на денек-другой должны были приехать гости издалека, мать начинала нервничать за месяц. Процедура ночного сна в моем городке считается настолько интимной, что редкий пришелец может сбить весь ритм жизни, вызвать почти паническое смятение.

Москва благоволит к странникам. Их повсюду ждут люди, умеющие ввести гостя в дом и окружить его теми неповторимыми частицами домашнего очага, которые греют душу, — вроде любимой лампы в углу или камелька. Мне в Москве приходилось ночевать в гостях. И, наблюдая за тем, как вспыхивают эти согревающие душу огоньки, я поняла, что и я — из породы странников.

Как бы я смогла понять все это, оставаясь в своем крошечном городке? Мамин страх перед гостями передавался и мне. В Эстонии я полностью замыкалась в себе и постепенно училась даже наблюдать это мучительное колдовство замкнутости. Да, всегда мучительное, пугающее, вселяющее чувство вины… В белокаменной я не раз грешила против святых традиций эстонского отчуждения. Да, виновна, но поначалу меня никто не обвинял, потому что никто не знал, что в своих поездках я совершенно меняюсь. Так чувствует себя мужчина, издавна привыкший боготворить скучные семейные нормы и вдруг нежданно для себя самого насладившийся любовью вне брака. Ужасно обнаружить, что та, которую ты взял в жены по молодости и сексуальной озабоченности, никогда не внушала тебе настоящей страсти. Но еще ужаснее вдруг открыть, что твой народ никогда не ласкал, не берег, не хвалил, не потчевал и не вдохновлял тебя так, как чужой, говорящий на чужом языке, да к тому же представляющий собою коктейль из десятков национальностей. Сначала — насильственное покорение малых народов, потом великий народ вдруг обнаруживает, что влившиеся в него элементы дали чудесную смесь — блестящую, разнообразную; именно смешение генов разных национальностей и породило эту неотразимую колдовскую силу. Великий народ и духом велик — это не просто игра слов. Это завораживающее и магическое влияние на тех, кого хотят заворожить и кем хотят обладать. Хотели и мною. В очень многих домах великого города. В каждую поездку прибавлялись новые знакомства и новые ночлеги. Я впитывала дух старинных родов и семей, как наркотик. И это было для меня не менее опасно, чем самый крепкий наркотик.