Читать интересную книгу Новеллы - Герман Брох

Доктор Кессель, делавший в городе визиты, чтобы затем вновь вернуться в лазарет, должен был отвезти ее домой; они уговорились встретиться возле аптеки. Когда она подошла, кабриолет уже стоял на месте, а сам доктор Кессель болтал с аптекарем Паульсеиом. Что такое аптекарь Паульсен, Ханне Вендлинг объяснять было не надо, тем более что она придерживалась твердого убеждения, выходящего за пределы этого частного случая: все мужчины, которым известно, что их жены им изменяют, склонны говорить посторонним женщинам особенные и особенно пустые комплименты; тем не менее она была польщена, когда аптекарь бросился ей навстречу со словами: «Какая очаровательная посетительница, прямо светлый весенний день!» Ибо, хотя Ханна Вендлинг и привыкла сторониться людей и отклонять подобные любезности, сегодня, когда она почувствовала себя такой свободной и раскованной, она не могла остаться равнодушной даже к пустой болтовне аптекаря Паульсена: из одной крайности она впала в другую, от полной сдержанности качнулась к полной раскованности, — несоразмерность, необузданность поведения, которая столь свойственна людям, живущим в постоянном напряжении, и не имеет ничего общего, к примеру, с необузданностью пап в эпоху Ренессанса, скорее уж это неустойчивость и бесхребетность буржуазного человека, у которого отсутствует способность к трезвой оценке. По крайней мере, можно утверждать, что именно неспособность к такой оценке побудила Ханну Вендлинг, присевшую на красную плюшевую козетку в помещении аптеки, столь любезно улыбаться Паульсену и придавать значение его комплиментам, которым она и верила, и в то же время ничуть не верила. Более того, она даже подосадовала в душе на доктора Кесселя, торопившего ее с отъездом, так как долг призывал его в лазарет, и когда уселась наконец рядом с ним, снова набросила на лицо невидимую вуаль.

Она была неразговорчива по дороге, неразговорчива и дома. Она снова не могла понять, почему так противилась предложению переехать на время войны в родительский дом во Франкфурте. То, что в маленьком городке было легче с питанием, что ома не может оставить виллу без присмотра, что для мальчика здесь обстановка здоровее, — все это были не подлинные причины, они только призваны были замаскировать странное состояние отчужденности, отчужденности, которую уже невозможно было отрицать. Она «одичала», так она и сказала доктору Кесселю: «о-ди-ча-ла», — повторила она по слогам, и когда она произносила это слово, оно прозвучало как упрек Генриху, будто она выговаривала ему за то, что медную ступку из кухни по недосмотру сдали в утиль. Даже на сына распространялась ее непонятная отчужденность. Когда она просыпалась ночью, ей порой стоило большого труда представить себе, что в соседней комнате спит Вальтер и это ее дитя. И когда она садилась теперь за фортепиано и раз-другой ударяла по клавишам, ей казалось, будто это не её рука, то были чужие, непослушные пальцы, и она понимала, что и музыку она тоже теряет. Ханна Вендлинг прошла в ванную комнату, чтобы смыть с себя городскую пыль, потом долго и придирчиво рассматривала себя в зеркале, как бы проверяя, ее ли это лицо. Она обнаружила его, но странным образом замаскированным, и хотя, собственно говоря, оно ей понравилось, ответственность за это она опять-таки возложила па Генриха и в душе его упрекнула.

Вообще, — она часто ловила себя на том, что даже и в мыслях ей трудно произнести его имя и она называет его про себя так, как называла когда-то в присутствии посыльных из конторы: доктор Вендлинг.

Если бы им тогда не предстояла постройка дома, Ханна Вендлинг, возможно, и не влюбилась бы в молодого адвоката из провинции. Но в 1910 году все девушки из высших слоев буржуазного общества запоем читали «Студио» и «Интерьер», «Немецкое искусство и убранство жилища», покупали монографию «Стильная мебель в Англии», и их эротические представления о браке были тесно сплетены с проблемами архитектоники и композиции. Дом Вендлингов, или «Дом в розах», как было обозначено барочными буквами па его фронтоне, хоть и в скромной мере, но удовлетворял этим идеалам; у него была плоская черепичная крыша, у входа стояли детские фигурки из майолики символами любви и плодородия, внизу был устроен настоящий английский холл, а в нем камин с чугунной решеткой, и на каминной полке — коллекция разнообразной медной утвари и безделушек. Много радости и труда стоило так расставить мебель, чтобы повсюду господствовало строгое архитектоническое единство, и когда все было готово, у Ханны Вендлинг возникло чувство, что лишь она одна полностью осознает все совершенство этой архитектоники, хотя Генрих тоже принимал в этом участие, более того, добрая доля их семейного согласия состояла именно в совместном осознании гармонии и контрапункта, господствовавших в убранство их дома.

Мебель с той поры, естественно, ни разу не передвигали, напротив, строго следили за тем, чтобы ни на миллиметр не изменить первоначального плана, и, однако, все как-то переменилось; что же именно? разве ощущение равновесия может притупиться, а гармония пойти на убыль? Сначала она не понимала, что виной всему безразличие; положительные эмоции постепенно перешли в безразличие, и лишь когда они обернулись отрицательными эмоциями, это стало заметно. Не то чтобы дом и его меблировка сделались ей вдруг неприятны, этому легко можно было бы помочь новой перестановкой, — нет, то было проклятие случайности и произвольности, нависшее теперь над вещами и над их связями, и уже нельзя было выдумать никакого другого расположения, которое не было бы столь же случайным и произвольным; несомненно, в этом проявлялось какое-то смятение, помрачение духа, даже опасность, таившаяся везде, поскольку не было никаких причин, почему бы этой неуверенности в архитектонике не перейти и на другие сферы, даже на вопросы моды, и хотя Хайна Вендлинг хорошо знала, что в жизни есть много вещей, куда более важных и тяжких, все же ничто не пугало се сильнее, чем представление, что и модные журналы могут со временем утратить свою притягательность, что даже «Вог»,[15] знаменитый английский «Вог», которого так не хватало ей все эти четыре военных года, люди станут читать без понимания, интереса и восхищения.

Когда она ловила себя на подобных мыслях, она называла их фантастичными, хотя на самом деле то были скорее трезвые, чем фантастичные мысли; фантастичны они были лишь постольку, поскольку им не предшествовал никакой хмель, но трезвое, почти что нормальное состояние подвергалось здесь, так сказать, отрезвлению второй степени, становилось еще трезвее и даже переходило в разряд отрицательных величин. Подобные оценки всегда до известной степени относительны, границу между трезвостью и хмелем провести непросто; считать ли любовь к ближнему в русском духе опьянением или нормальным отношением между людьми в обществе, называть ли какой-либо взгляд на вещи опьянением или трезвостью — остается, в конце концов, неразрешимой загадкой. Не лишено вероятия, что и для трезвости существует некое состояние энтропии[16] или абсолютный нуль, к которому неудержимо стремятся все величины. И то, что Ханна Вендлинг находилась теперь на пути к этому абсолютному нулю, было вполне возможно; в принципе это было бы не чем иным, как ее способностью обгонять моду, ведь энтропия человека — это и есть его абсолютное одиночество, а то, что он прежде называл гармонией или равновесием, — всего лишь слепок, слепок, который человек неизбежно вынужден делать с определенного общественного порядка, пока сам еще является его составной частью. Но чем более одиноким ощущает себя человек, тем более изолированными и разобщенными делаются в его глазах и неодушевленные предметы, тем безразличнее ему их сочетания, и, в конце концов, он вовсе перестает их замечать. Так и Хайна Вендлинг ходила по своему дому, по своему саду, по дорожкам, посыпанным гравием на английский манер, и уже не замечала ни архитектоники, ни переплетения белых линий, и как бы мучительно это ни могло представляться прежде, теперь это уже не мучило, ибо было неизбежно.

Почти два года Генрих Вендлинг не был в отпуску. Тем не менее, когда Ханна получила письмо, извещавшее о скором его приезде, она была ошеломлена, так ошеломлена, будто в ее жизнь ворвалось нечто уму непостижимое. Дорога до Салоников займет у него шесть суток — возможно, чуть больше, но все равно, его прибытие — это вопрос дней: Ханна так этого страшилась, как будто у нее был тайный любовник, которого ей предстояло скрывать. Каждый день отсрочки она рассматривала как подарок судьбы; однако она неизменно совершала свой вечерний туалет тщательнее, чем обычно, а утром дольше, чем обычно, залеживалась в постели, ожидая и трепеща, воображая, как вернувшийся муж, грязный, обросший, без промедления пожелает ею овладеть. И хотя, собственно говоря, она должна была бы стыдиться подобных картин и уже потому втайне надеяться, что неожиданное наступление или иное несчастье задержат или сорвут отпуск, к этому примешивалась и другая надежда, куда более сильная и странная, некое предчувствие, о котором она ничего не знала да и не желала знать, и оно было как ощущение перед тяжелой операцией: через это необходимо пройти, чтобы избавиться от чего-то еще более страшного, что надвигается неотвратимо; это есть последнее мрачное прибежище, но одновременно это и спасение от еще более глубокого мрака. Если подобное смешение ожидания и страха, надежды и ужаса определить как мазохизм, то это будет весьма поверхностное определение, не проникающее в глубину ее души. И та оценка, которую сама Ханна давала своему состоянию, поскольку она вообще способна была его замечать, была в чем-то сходна с расхожим утверждением пожилых женщин: замужество-де есть единственное лекарство от всех болезней для анемичных молодых девиц. Нет, она не осмеливалась заходить в своих мыслях далее, то была чащоба, в которую лучше не соваться, и если временами она вес же надеялась, что с приездом Генриха восстановится прежний нормальный порядок вещей, она в то же время сознавала с неменьшей силой, что прежнего порядка нет и уже никогда не будет.