«безбожный оскорбитель тела и крови Христовой». По настоянию церковников его предали суду, и суд вынес решение: «Отдать его под меч палача, предать тело четвертованию, а перед тем живцом вырвать язык и драть полосы из тела, затем все тело порубить на мелкие куски и раскидать по дорогам в пищу диким зверям».
…При Николае I в Севастополе двадцать солдат были осуждены за отход от православия. Часть солдат забили до смерти шпицрутенами, прогнав через строй в пятьсот человек, остальных пороли розгами.
…Православное духовенство насаждало неприязнь и вражду ко всему западному; на церковных соборах утверждались индексы запрещенных книг, – книги, признанные вредными, предлагалось сжигать на теле лиц, у которых они были обнаружены. Даже Академия наук не была свободна от бдительного контроля церкви. Священники проверяли издания Академии, выискивая в них места «сумнительные и противные христианским законам, правительству и добронравию». Особенную ненависть вызывал у церковников Ломоносов, – Святейший Синод требовал, чтобы произведения Ломоносова были сожжены, а сам он был отослан в монастырь «для увещания и исправления»!
Тогда же была публично сожжена книга Аничкова, профессора математики Московского университета, потому что митрополит Амвросий счел эту книгу «вредной и соблазнительной». Другой профессор, Мельман, по доносу митрополита Платона был отстранен от преподавания и отправлен в Тайную канцелярию, где его подвергли пыткам.
Синод организовал еще особую духовную цензуру, которой были предоставлены самые широкие полномочия. Книги сжигали на кострах десятками: произведения Вольтера, Дидро, Руссо, Гольбаха летели в огонь. Не избежал этой участи и «Левиафан» Гоббса: обличения власти и церкви, которые там сделаны, стали причиной того, что она была признана «наивреднейшей» и тоже сожжена.
…Много неприятностей от церкви претерпел знаменитый историк, профессор Московского университета Грановский – на своих лекциях по истории в университете он, де, не упоминал о божественном промысле, критически отзывался о российском средневековье, а западному, наоборот, придает слишком большое значение. Писателю Загоскину пришлось основательно переделать свои романы, потому что московский митрополит Филарет нашел в его произведениях «смешение церковных и светских предметов». [Конец цитаты].
Как пишет Грекулов, по российским законам, действовавшим и в XIX веке, любого «опасного и вероломного насмешника», представляющего опасность для православной церкви, можно было поместить в Соловецкий монастырь на крайнем севере России. Это была, по сути, тюрьма для всех инакомыслящих (позже Сталин устроил в этом монастыре самую настоящую тюрьму для русской интеллигенции). В XIX веке для таких «насмешников» в монастыре было построено специальное здание. Там, в нижнем этаже, были небольшие чуланы, без лавок и окон, куда часто помещали вольнодумцев, – без решения суда, в административном порядке. Стража и тюремные служители находились в полном подчинении архимандрита и содержали узников весьма сурово.
Некоторые из арестантов сходили с ума в этих каменных мешках, но бывало и так, что психически ненормальными объявляли совершенно здоровых людей. Ненормальность их заключалась лишь в том, что они выступили против власти и церкви.
* * *
Впрочем, мы слишком далеко ушли от Московского царства. Я снова обращаюсь к Елене, моему Вергилию, который ведет меня по кругам ада русской истории.
Прочитав написанное мною, она сказала:
– Самый точный диагноз дал союзу, а лучше сказать, симбиозу православной веры и государства Петр Чаадаев. Его считают у нас чуть ли не русофобом, а между тем это был человек, всей душой болевший за Россию. К тому же он храбро сражался против Наполеона в 1812 году, участвовал во многих сражениях – в отличие от тех критиков, кто ругает его в тихой тиши кабинетов, подвергая себя только одной опасности – нажить геморрой.
Чаадаев писал о том, что православие обрекло Россию на отсталость, на замкнутость в своем религиозном обособлении от европейских принципов жизни. В католичестве, а не в православии, было заложено объединяющее начало, которое создало западный мир, то есть его политический уклад, философию, науку, литературу, улучшило нравы, создало предпосылки для свободы личности.
Русская история оказалась заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, отличающимся злодеяниями и рабством. Самодержавие и православие – вот главные пороки русской жизни, ее темные, позорные пятна. «Мы – пробел в нравственном миропорядке, враждебный всякому истинному прогрессу, – говорил Чаадаев. – Раз уж Бог создал Россию, то как пример того, чего не должно быть: роль русского народа велика, но пока чисто отрицательная и состоит в том, чтобы своим прошедшим и настоящим преподать другим народам важный урок».
– Но ведь нельзя же отрицать, что русская культура богата выдающимися достижениями? – возразил я моей собеседнице.
– Вы видите то, что мы имеем, но не знаете, чего мы лишились, – ответила она. – Государство и церковь безжалостно отсекали все, что не вписывалось в прокрустово ложе официальной идеологии. Еще при Иване Грозном на Стоглавом соборе было заявлено, что все, не соответствующее духу православия, не должно существовать в России. Наши живопись, зодчество, литература должны были оставаться такими, как это было заведено «у наших отцов». В результате в Европе наступила эпоха Высокого Возрождения, а мы продолжали копировать древние византийские образцы. Только благодаря непостижимому искусству наших мастеров в России удавалось создавать шедевры даже в этих жестких рамках, но у нас в принципе не могло быть своих Леонардо, Рафаэля или Микеланджело. Им для творчества нужна была свобода, а в России ее не было и в помине. Русские мастера творили под гнетом власти и церкви, не смея рассчитывать на малую толику того уважения, которые имели их собратья по искусству в Европе. Печальная легенда гласит, что Барму и Постника, построивших храм Василия Блаженного на Красной площади, царь Иван Грозный приказал ослепить, дабы они не создали еще чего-нибудь столь же прекрасного. Если это выдумка, то правдоподобная, характерная для русской жизни. Вы можете представить себе Леонардо да Винчи, которому герцог Медичи выколол глаза, чтобы тот не написал вторую «Джоконду»?
Карл V, всемогущий император, чья власть простиралась почти на всю Европу, поднял кисть Тициана, когда тот уронил ее. Правитель, перед которым дрожали целые народы, перед которым сгибался мир, сам склонился перед художником, признавая, что настоящий талант выше власти! А у нас власть в лучшем случае оказывала снисходительное покровительство таланту, часто оскорбительное для него. Пушкину, нашему величайшему поэту, царь Николай I обещал, что сам будет его цензором, и проверял его работы, будто строгий учитель у нерадивого ученика.
Пушкин вообще числился в первых рядах вольнодумцев. Грекулов,