Читать интересную книгу Комар живет, пока поет - Валерий Попов

Комендант ерзал, но перебить такую речь не решался. За это время

Талип спустил еще три мешка. Каждый раз, когда грязный раздутый мешок появлялся за спиной коменданта в окне, я с трудом удерживался от хохота и усиленно тер нос. Потом мы еще несколько раз ходили с

Талипом в Кремль, уже без посещения коменданта, и отлично удобрили наш посев.

Первое время на селекционной станции я страдал от одиночества, и дружба с Талипом мне очень помогла. Я не раз бывал в его доме-усадьбе, играл с его ребятишками и мечтал, что когда-нибудь и у меня будет столько же. Вспоминаю несколько характерных случаев той поры. Однажды мы, пообедав, вышли во двор, и вдруг Талип, показывая какие-то еле видные точки далеко в небе, проговорил важно: “Гуси!

Мои!” За обедом мы с ним немножко выпили (“Мен пьян болады”, – как говорил в таких случаях Талип). И я стал смеяться, говоря, что так можно показать на любых птиц в небе и объявить их своими! Талип, усмехаясь, молчал, а я вдруг заметил, что эти точки в небе стали стремительно увеличиваться. И через несколько секунд огромные гуси, тормозя в грязи лапами, приземлились точно в его маленький двор!

“Понял? Татары никогда не врут!” – произнес Талип назидательно.

В другой раз мы стояли в сапогах на грязном скотном дворе, и прямо перед нами в грязи копошилась огромная свинья – только уши ее торчали. Я привык все оспаривать и, смеясь, говорил Талипу, что напрасно татары не едят свиней – вон какое аппетитное животное! И тут вдруг свинья с хлюпаньем вытащила свое рыло из грязи. И я с ужасом увидел, что там что-то бьется и верещит. Я успел разглядеть, что то была огромная крыса. Свинья ловко подкинула ее, поймала и с громким хрустом сжевала. При этом глазки ее весело и дружелюбно смотрели на нас. “Понял теперь?” – произнес Талип, торжествуя.

Я говорил уже, что завидовал его бурной семейной жизни с множеством детей, от шестнадцати лет до года, и мечтал иметь столько же. Тем более я уже понимал, что обоснуюсь здесь надолго, поскольку мои научные интересы находят тут вполне достаточную пищу.

Свою будущую жену Алевтину я видел несколько раз в Казани на разных совещаниях, она очень нравилась мне, но заговорить с ней я не решался. Некоторую роль тут еще играло и то, что я знал – она дочь академика Мосолова, который недавно переехал в Москву и стал вице-президентом Сельхозакадемии, заместителем Лысенко. Еще я слышал, что Мосолов с этой семьей разошелся и завел в Москве другую.

Но это не имело значения. Я боялся обвинений в карьеризме и приспособленчестве – эти качества осуждались тогда очень резко. И кто-то мог заподозрить в нашем знакомстве такой смысл. А я всегда, и особенно тогда, приспособленчество и карьеризм ненавидел.

Но вдруг она появилась на селекционной станции и поступила к нам на работу. Как-то я пришел в столовую и встал за ней в очередь на раздаче. Мы познакомились и сели за один стол. С тех пор мы стали встречаться. Ходили куда-нибудь, разговаривали, я провожал ее домой.

Я узнал, что она неудачно была замужем и имеет маленькую дочку. Но это не остановило меня, тем более ее дочка мне понравилась, и она быстро, по-детски привязалась ко мне. Помню, как мы однажды гуляли с ней по парку архиереевской дачи, и я заметил среди ветвей директора станции Косушкина, у него была длинная доха. Я спросил дочку, видит ли она его и кто это такой. Она ответила, что видит, но не знает, кто это. Я надеялся, что мы разойдемся и не встретимся с ним, и сказал ей, что это Дед Мороз. Но тут мы увидели, что директор повернул на нашу аллею и идет нам навстречу. И когда мы сошлись и поздоровались, она бойко сказала, что знает, кто он такой. Он был новый директор, и ему было приятно, что даже дети узнают его в этой должности, но когда он услышал, что он Дед Мороз, громогласно расхохотался.

Скоро появился сын Валерий. Когда он родился, я очень обрадовался, был горд и послал ему в родильный дом письмо, начинающееся словами:

“Слышишь ли ты меня, сынку?!”

– Слышу! – пробормотал я и встал.

– Ты сегодня уезжаешь?- спросила Нонна.

– Да.

Она резко повернулась, ушла. Видимо, курить. Или плакать. Что одинаково бесполезно – и то и другое меня уже не задевает. Меня – нет. В эти короткие минуты покоя надо быстренько решить, как одеться. По идее – надо бы костюм, галстук: как-никак, премьера моя, торжественная церемония. Но по опыту знаю: все можно вытерпеть, любые унижения и издевательства; почему-то вышибает у меня слезы лишь ситуация, когда я еще к тому же торжественно одет! Сколько раз я уже оказывался элегантным мудаком, зачем-то торжественно одетым по последней моде – и для чего? Для кого? Больше мы на это не попадемся. Небрежная курточка – случайно заехал, ни о чем существенном и не слыхал даже, так – заглянул. В таком облике ужасы как бы идут мимо – ты вообще тут приезжий, в Москву проездом на верхней полке… Вот эта замшевая курточка достаточно мятая (так, случайно зашел, ни к чему не готовясь) и достаточно легкомысленная

(проезжая на курорт, весь уже в счастье, и ничто уже не может испортить его тебе). К зеркалу подошел… Годится! Немножко слишком уж мятая… Но это целиком на совести Нонны, которой у нее нет, – так что вопрос исчерпан. Теперь надо быстро решать, сколько брать денег из заначки – по идее, меня там ждет торжественный прием, но идеи редко сейчас сбываются. Нюхом чую: все будет не так, как я ожидаю. Хотя я и не ожидаю фактически ничего, и все равно – будет даже не так, как я /не/ ожидаю, а все наоборот. Смутно. Муторно. Поэтому возьмем смутно-муторное число денег, чтобы ни то ни се – такое вот и оказывается в самый раз. Вот такой смутный увалень явится на премьеру – и она будет, думаю, соответствовать ему. А мчаться туда в несусветном сиянии – это значит удариться рылом об столб. Потаенный опыт – может быть, даже засекреченный. Что все так хреново – виду не подаю. Зато знаю, что даже эта курточка мятая слишком шикарной окажется для предстоящей встречи – подошел бы ватник и треух. Но появляться в таком виде, соответствующем истинному положению дел, пока не решаюсь. Надо держать марку – перед Нонной и перед отцом.

Потому фактически и еду. С большей охотой валялся бы в пуху.

Оптимистическая версия (в которую не верю) – безумная пьянка с актерами, влюбленными в мою пьесу. После всеобщего их падения в салат – призывный взгляд перезрелой трагической актрисы. Распущенные волосы перед зеркалом. Рыдания по поводу коварства мужиков и судьбы, в промежутках – сами понимаете… Но боюсь, что реальность мало будет на это походить. Поэтому стоит, черт возьми, немалого мужества туда поехать – трепещу, как лист. Поэтому звание эгоиста и негодяя мне даже льстит, из последних сил марку эту поддерживаю!

Все! Я нырнул!.. Через веранду, однако, пришлось пройти. Отец безмятежно спал, положив огромные свои ладони под голову… Слишком безмятежно: раза четыре, если по запаху судить, стоило бы ему проснуться! Но это уже все… в прошлом! Меня фактически нет! Нонна пришла с крыльца, со слезами на глазах… от ветра, видимо… или от дыма?

– Ты чувствуешь? – воскликнула она.

– Что именно? – я холодно осведомился, уже с сумкой в руках. – То, что ты накурилась, как паровоз, это чувствую.

– А это? – боязливо повела дрожащим подбородком своим в сторону бати.

– Ах, это… – Я откинул его одеяло – все мокро. – Ну это пусть пока будет так, – сообщил с улыбкой.

– Так?

– Именно, – ласково уточнил.

– И так… жить?

– Ну а как же еще? Если иначе вы не умеете – значит, так.

– И сколько же?

– Ну-у… Видимо, до моего приезда.

– А когда ето будет… твой приезд?

– Ну-у… э-э-э… – С этим нечленораздельным мычанием хотел вытечь. Но тут вдруг, сбросив одеяло, уселся отец. Атмосфера, прямо скажем, сгустилась.

– Отец!

Некоторое время он молчал, вполне дружелюбно, потом ласково осведомился:

– Ты что-то сказал?

– Сказал я, сказал. А ты что наделал?!

– Что именно? – интеллигентно осведомился он.

– Не видишь, да? – ухватив, приподнял его в ярости, выдернул разукрашенную им мокрую простыню. Резко посадив его, скатал трусы с его тела. Слегка отворотясь, кинул все это кучей у входа. Потом снова вздернул его.

– Не молоти отца-то! – жалобно произнес он.

– Никто тебя не молотит!.. Стой так. И вот – бери в одну руку свою банку… прежде крышку отвинти… так. А в другую руку… свой орган бери…

Замечательно! О чем ты задумался? Думать будешь, когда я уйду. И будет это очень скоро! А пока – исполняй… Ну что ты опять задумался?

Всю вечность я не буду под мышки тебя держать! Вот! – прислонил его к стенке. – Бывай!

“Душа лубезный”, как он любил говорить.

– Ну все! Салют! – Я загремел по ступенькам. Свернул за стеклянный угол веранды.

– Валера!! – остановил меня отчаянный крик.

Не будь он такой отчаянный – не остановил бы. Я побрел назад. Плохая примета. И тут же сбылась!

– Валера!.. Он делает… не то.