Читать интересную книгу Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Мама – классный руководитель Коленьки, второй его штатный обожатель.

Все рассаживаются за столом и начинают есть: одни – окрошку с пирогами, другие – моё лицо.

Тётя Лида не выдерживает первая:

– В Париже́-то сколь не была, Татьян?

– Года два, – признаю я.

(На самом деле – значительно дольше).

Соседи укоризненно вспыхивают, но мама вступается:

– У Татьяны работа серьёзная, некогда ей.

– Бледная какая, – замечает Рая Ишмаметьева, моя бывшая одноклассница. У неё уже двое детей – она достает телефон, и, тыкая в экран пальцами, показывает сына и дочку на ёлке, в лагере и на море.

Рядом с Ишмаметьевой сидит Лиза Иванова – в детстве мы с ней часто бегали друг к другу в гости через улицу. У Ивановых стояла ванна во дворе, и там в жаркие дни была налита холодная вода для купания. Лиза однажды предложила мне освежиться, я, конечно, согласилась – а потом получила от мамы по первое число. И Наташе досталось, что не усмотрела:

– Они там все в этой ванне плещутся, и мужики тоже! В одной воде! Чтоб не смела больше, дрянь такая!

Слово «дрянь» мама произносит как «дрень».

Лиза терпеливо ждет своей очереди, чтобы показать мне снимки своих двойняшек – девочки, Оля и Поля. Лиза делает губами чмок-чмок, а внутри у меня тоненький голос произносит вдруг:

«Чтоб вы все сдохли со своими детишками!»

Я никогда не слышала этого тоненького голоса прежде. Батраева нахваливает собственные пироги, потом плавно переходит к славословиям в адрес Коленьки – мальчик давно привык к всеобщему обожанию, и лишь изредка в глазах его вспыхивает усталая радость.

Дима берет мою руку под столом.

Как много удобного в жизни! Вот эти столы, скрывающие наши руки и ноги, например. Или ещё – правила дорожного движения. Я пыталась однажды объяснить мужу, как совершенны эти правила: лучше не изобрести – как ни старайся. Но он меня, по-моему, не понял.

Тетя Зина и дядя Володя Комаровы сидят за другим концом стола – и я исподволь разглядываю постаревшего, но все ещё красивого дядю Володю. Он был первым мужчиной, к которому меня потянуло физически – но я тогда не поняла, что за напасть такая происходит, и пряталась от Комаровых целую зиму. Даже здороваться перестала. Дядя Володя ничего такого не делал, просто входил в избу – и у меня дыхание срывалось, а ноги начинали дрожать. Сейчас смешно вспомнить, но Диме я про это тоже рассказывать не буду.

Лиза и Рая так смотрят на моего Диму, что тоненький голосок внутри затихает – я его больше не слышу. Они таких мужчин только в сериалах видели – пусть даже слегка устаревших, вроде «Санта-Барбары», которую мы в детстве смотрели не дыша. Иванова даже школу прогуливала, чтобы захватить утренний повтор!

Тётя Лида Батраева, тем временем, чувствует, что застолье идёт не так, как она себе представляла. На пироги налегает только Дима, да и Коленька, незаслуженно забытый, молчит, как игрушка с подсевшими батарейками.

– А ну, Коленька, сыграй!

Откуда-то волшебным образом появляется баян – как рояль из кустов – и вот уже над крышами Парижа летит, переливаясь каждой нотой, вальс «На сопках Маньчжурии».

Мама разливает чай по щербатым чашкам, Евка расчёсывает комариный укус на ноге, и Наташа бьет её по рукам: ты что, с ума сошла? Скоро последний звонок, хочешь с синяком на ноге красоваться?

Меня клонит в сон – это от таблеток, и, кстати, нужно принять ещё три белых и две розовых. И одну, самую мелкую, на ночь.

Спать мы ложимся в сенях, здесь прохладно и пахнет сушеными травками. Дима обнимает меня, и я засыпаю крепким лекарственным сном без сновидений.

4

– Татьяна, подъём! – кричит под окном мама. Окна в нашем доме с недавних пор пластиковые, и выглядит это смешно – как деревенская старушка в очках PRADA. Но мама обновой, конечно же, очень гордится. Диму подняли затемно: мужик приехал, должон помогать, налаживать, выравнивать, копать, колоть, переносить, выкорчевывать, отвозить, подсоблять и так далее.

После завтрака – разве что чуточку менее обильного, чем ужин, – мы, наконец, грузимся в машину. Я до последнего надеялась, что мама останется дома, но у неё есть свои собственные просьбы к могущественной фершампской бабке. Зовут её, как выяснилось, не по-бабошному – Аврора Константиновна.

– Метеорит не нашли ещё? – деловито интересуется мама, пристегиваясь ремнем так ловко, как у меня в жизни не получалось.

– Давно нашли, – пытается пошутить Дима. – В музее выставлен.

– Да я про другое! – мама начинает объяснять процедуру излечения при помощи метеорита заново – теперь уже для Димы. Голос у неё громкий, как у любой учительницы со стажем.

За окном проплывает Эйфелева башня, светло-серая конструкция, «в ногах» которой, как семечки, просыпана стайка подростков. Париж давно проснулся, день не слишком жаркий – то, что надо для работы. Вся страна отдыхает: самое время трудиться.

Когда приезжаешь в те места, где жил ребёнком, то ищешь встречи с самой собой. А находишь высоченное небо, степные травы, медленную реку Гумбейку, белёные дома с голубыми ставнями…

Жаркий дух парижских трав влетает в окна. Наташа болтает не хуже радио, эта поездка в Фершамку для неё – целое событие, приятная пауза между огородом и школой, где сестра преподает информатику. Евка вздыхает – ей хочется рассказать мне свои новости, но это невозможно, Наташину речь не остановишь. Сестра трижды обходит по кругу каждую тему, возвращаясь к началу, – и кладёт словесные кирпичи так тесно, что другому человеку лучше сразу же спрятать подальше свой мастерок: не втиснешь ни словечка!

– Наташк, не галди! – просит мама, и сестра обиженно замолкает. Обиды хватает ровно на три минуты, а мы, тем временем, уже в Фершампенуазе, и Дима сверяет адрес, записанный на бумажке тетей Лидой Батраевой с табличкой на угловом доме. Дом – недалеко от церкви, мама считает это хорошей приметой.

У меня, конечно, именно сегодня нет никаких приступов – а ведь бабка, наверняка, потребует предъявить симптоматику. Она вырастает на крыльце за секунду до нашего появления. Старуха как старуха: русская, в платке, с калёным южноуральским загаром на лице и руках. Полноватая, но крепкая, а глаза – молодые и очень светлые, как будто невидящие.

– Вы куда таким табором? – кричит она нашей компании, топчущейся у ворот как давешние гуси. – Приму только больную.

И машет мне – заходи, а ведь видит всех нас впервые в жизни.

– Так ведь Аврора Константиновна, – настаивает мама, – мы поддержать её хотели, и тоже посоветоваться!

Бабка круто разворачивается и как будто стреляет по маме в упор:

– Приму! Только! Больную!

Мама покорно загружается в машину, но уже через миг выскакивает из нее и кричит:

– Татьян, продукты возьми!

Но мы уже в доме – бабка захлопывает дверь, и, мне кажется, ещё и сплевывает на пол от злости.

5

Здесь темно и почему-то холодно, как в погребе. Аврора Константиновна ведёт меня в дальнюю комнату, где все окна зашторены, а вместо лампы горит подсветка длинного самопального аквариума. За стеклом мечутся рыбы – я не разбираюсь в породах и названиях, но сказала бы, что это золотые рыбки, которым не удалось вырасти до заданных природой параметров. Они с мизинец величиной, и в аквариуме их целая стая.

Аврора Константиновна усаживается за стол, покрытый поверх клеёнки (мама произноси это слово как «клеянка») ажурной скатертью, вязаной крючком. Мне она велит сесть напротив, и какое-то время разглядывает мое лицо так пристально, что я чувствую движение её взгляда. Как будто она касается моей кожи пальцами.

Хихикает:

– Всё с тобой ясно, милая. Никакая ты не больная, ты у нас – помирающая. Давно смерть зовёшь?

Я молчу.

Аврора Константиновна резко обтирает губы двумя пальцами, как часто делают старухи – будто снимает улыбку с лица. Меня пугают её повадки – она и так-то не слишком нормальным делом промышляет, а с этими смешками, с этими жуткими словами о том, что я будто бы зову смерть, картинка получается попросту безумная.

Встану – и уйду.

Поднимаюсь на ноги, но они меня не удерживают, и я очень медленно, как будто с большой высоты, падаю на пол.

Бабка и не думает меня поднимать. Хуже того, она снова хихикает:

– Видала я таких как ты. Жисть надоела, а как с её уйти, они не знают – вот и мучают близких, и тело своё мучают. То нога нейдёт, то рука неймёт.

– Помогите мне встать, – прошу я. Кисточки дурацкой вязаной скатерти раскачиваются надо мной, как что-то уже виданное когда-то давно. Очень давно… Виданное, привычное, любимое. Родное мамино лицо, ласковый взгляд…

– В колыбели себя вспомнить – дело нехитрое, – смеётся бабка. – Вставай с полу-то, чего разлеглась?

Я опираюсь рукой о половицу и поднимаюсь.

– Это у вас метод такой, с оскорблениями? – спрашиваю старуху, а она вдруг отвечает серьёзно:

– Ты сама себя обскорбляешь, никто другой здесь не нужен. Ангела обижаешь – а вон он у тебя какой хлопотник. Заботник! Такую дурь удумала – помереть при здоровом теле, при муже, какого люди с детства своим девкам вымаливают, да вымолить не могут, а тебе дали – и опять не сладко. Опять не хорошо!