Читать интересную книгу Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Когда я спустилась, первыми мамиными словами было: «Я чувствую себя такой несчастной». Удивительно, стоит отцу лишь тихо вздохнуть, как мое сердце прямо разрывается, а когда мама патетически объявляет, что чувствует себя несчастной, что снова не сомкнула глаз и т. д., – меня это не трогает.

Прежде, встав поздно в совершенно разбитом состоянии, я думала: «Ну, вот день и пропал, я уже ничего не сделаю». Сейчас тоже неприятное чувство, будто чего-то не успею. Могла бы на эту тему написать целую психологическую статью, но я решила не браться за «трудные» вещи, пока они не станут проще. Понятия не имею, чем мне заняться. У меня в этом доме нет своего угла, и раз я не могу здесь полноценно поработать, то надо попытаться как можно лучше отдохнуть.

Что за балаболка эта баба! Господи, может, хватит уже жаловаться. Это моя реакция на маму, принадлежащую к людям, которые буквально вытягивают из тебя последние жилы. Я пытаюсь быть к ней объективной и хоть немного любить, но каждый раз снова и снова убеждаюсь, какой она смешной и глупый человек. Да, это плохо, что я здесь не живу. Но дайте мне жить так, как я хочу. Здесь же моя жизнь прерывается, и для серьезной работы мне не хватает энергии, которую из меня словно выкачивают.

Сейчас 11 часов, а я только успела посидеть на холодном подоконнике перед неряшливым столом с завтраком и прослушать патетические высказывания моей мамы о разных сортах масла, о ее здоровье и прочих подобных вещах. И вместе с тем ее нельзя назвать никчемным человеком. В том-то и состоит вся трагедия. Это количество неразрешенных проблем, быстро меняющиеся настроения тебя просто выбивают из колеи. Здесь царят хаос и подавленность, отражающиеся в домашнем беспорядке. И при этом мама уверена, что она отличная хозяйка. На самом же деле своими вечными бытовыми заботами она всех только отпугивает. У меня здесь всегда начинается головная боль. Ну, что еще? Жизнь в этом доме увязла в мелочах, и эти мелочи, поглощая тебя, не дают добраться до сути. Останься я здесь надолго, окончательно стала бы неврастеником. И ничего нельзя сделать: ни помочь, ни вмешаться. Здесь все так зыбко. Тем вечером, когда я с жаром рассказывала о S. и его работе, все реагировали замечательно, были воодушевлены, полны фантазии и юмора. Укладываясь после этого спать, я с добрым чувством подумала, что в общем-то они милые люди. Но на следующий день – снова сплошной скепсис и нелепые шутки. Будто они уже с недоверием воспринимают свое вчерашнее воодушевление. И снова эта возня, прозябание. Теперь, Этти, соберись. От боли в животе тоже мало радости. Думаю, что посплю днем часок, а затем схожу в библиотеку, поработаю над Пфистером[17]. Все же надо быть благодарной за то, что у меня здесь находится время для себя. Ну так используй же его, дурочка, бога ради. Все, конец пустой болтовне.

11 часов вечера. Мне кажется, что постепенно между нами может возникнуть действительно настоящая дружба. Дружба в полном значении этого слова. Внутренне я настроена очень серьезно. Это не та серьезность, которая парит над действительностью и которая позже снова покажется мне неестественной и преувеличенной. По крайней мере я так не думаю. Когда сегодня в шесть вечера пришло его письмо (я как раз, насквозь промокшая под дождем, вернулась из Горссела), во мне вообще не было никакой внутренней связи с этим письмом. Духовно и физически я была смертельно уставшей и не знала, что с ним делать. Потом, лежа на кровати и еще раз внимательно исследовав знакомый почерк, я ощутила сильное чувство принадлежности к этому человеку. Я почувствовала, как он может быть важен для моего дальнейшего духовного развития, если я всегда серьезно и честно буду обращаться с ним, с собой и с тем множеством проблем, которые встают передо мной в связи с этими отношениями. Глубокая осмысленность. Я должна отважиться прожить жизнь, полную «осмысленности», и при этом не казаться себе важной, не быть сентиментальной или неестественной. И его, S., надо рассматривать не как цель, а как средство для дальнейшего роста. Не надо хотеть владеть им. Да, это правда, женщина ищет конкретности тела, а не абстрактности духа. Центр тяжести женщины находится в одном-единственном мужчине, а центр тяжести мужчины – в мире. Может ли женщина, так сказать, без насилия над своей сущностью переместить свой центр тяжести? Этот и многие другие вопросы возникли у меня по прочтении его благотворного письма.

Быть опорой для другого человека. Дружбе тоже нужна цель.

Здесь, дома, – странная смесь варварства и высокой культуры. Духовное богатство – на расстоянии протянутой руки, но оно никому не нужное, бесполезное, беспорядочно брошенное в кучу. Какой же это депрессивный, трагикомичный, одному богу известно, что за ненормальный дом. Человек не может здесь развиваться.

Нет, мне не дается описание повседневных вещей. Но они мне и не важны.

Среда [13 августа 1941]. Конечно, с моей натурой мне никогда не достичь ледяной, хладнокровной объективности. Я слишком темпераментна для этого. Но все-таки мой темперамент не вредит мне так, как раньше. Дан разбился, выпав из самолета. И днем и ночью постоянно погибает так много крепких, многообещающих молодых людей. Не знаю, как вести себя. Кругом большое горе, и от этого стыдно за все мои всерьез принимаемые настроения. Но такое восприятие себя необходимо. Необходимо сфокусироваться на себе и попытаться справиться со всем, что происходит в мире. Ни перед чем нельзя закрывать глаза, нужно столкнуться с этим страшным временем и попытаться найти ответ на множество поставленных им вопросов о жизни и смерти. И, быть может, не только для себя, но и для других тоже. Я живу всего один раз. Я должна всему посмотреть в глаза. Порой кажусь себе столбом, стоящим посреди штормящего моря и избиваемым со всех сторон волнами. Но я стою, стою и со временем разрушаюсь. Хочу все испытать сполна. Хочу быть летописцем многих вещей этого времени (внизу – светопреставление, отец рычит: «Ну, иди уже» и хлопает дверью; это тоже должно быть переработано, и вот я уже плачу, значит, я еще не столь объективна; нет, в этом доме просто невозможно находиться, ну, давай, дальше). Да, я остановилась на «летописцем». Замечаю, что наряду с познанием субъективных страданий во мне растет объективное любопытство, страстный интерес ко всему, что касается этого мира, людей и моих собственных душевных исканий. Иногда думаю, что в этом и состоит моя миссия. Я должна разобраться во всем происходящем вокруг меня и позже описать это. Бедная моя голова, бедное сердце, сколько вам придется еще переработать. Богатая голова, богатое сердце, какая же у вас прекрасная жизнь. Вот я уже и не плачу. Но в голове ужасное напряжение. Здесь ад. Могла бы уже получше это выразить на бумаге. В любом случае я вышла из этого хаоса и теперь должна прийти к более высокому порядку. S. называет это «строить из благородного материала». Дорогой ты мой…

Меня так часто отвлекают окружающие шокирующие события, что потом я с большим трудом нахожу дорогу назад, к себе. И тем не менее это необходимо. Нельзя терять себя из-за некоего чувства вины. Обретая ясность, нельзя позволить себе погрязнуть в происходящем.

Стихотворение Рильке точно так реально и важно, как разбившийся юноша, это нужно усвоить раз и навсегда. На этом свете все происходит лишь один раз. И ты не имеешь права отрекаться от одного во имя другого.

Теперь иди спать. Тебе придется принять множество противоречий. Хотелось бы, правда, переплавив их в единое целое, тем или иным образом упростить все в своей душе, тогда бы и жизнь для тебя стала проще. Однако жизнь состоит именно из противоречий, они все принадлежат ей и как таковые должны быть приняты. При этом не надо одному придавать более высокое значение за счет другого. Пусть все идет своим чередом, и, может быть, из этого еще выйдет единое целое. Я же сказала тебе, что надо идти спать, а не писать о том, что ты пока совсем не умеешь формулировать.

11 часов вечера. Вот наконец настал момент покоя, затишья. Мне больше не нужно ни о чем думать. Может быть, конечно, благодаря четырем таблеткам аспирина.

Из диалога между папой и мной во время прогулки вдоль Сингела[18]:

Я: «Мне жалко любую женщину, имеющую дело с Мишей[19]».

Папа: «Мальчик популярен, тут ничего не поделаешь».

23 августа 1941, суббота, вечер. Снова надо начать очень точно записывать свои настроения, иначе становится все хуже. Это уж слишком, что из-за дурацкой простуды я снова все вижу в черном цвете. Как же это было?

В четверг вечером в поезде из Арнема сюда все еще было хорошо. За окнами тихо, широко и величественно опускалась ночь. Пригородный поезд был битком набит шумными, подвижными, полными жизни рабочими. А я, забившись в темный угол, одним глазом смотрела на умиротворенную природу, а другим наблюдала за выразительными лицами и бойкими жестами людей. Все было хорошо: и жизнь, и люди. Потом – сквозь почти совсем темный, словно заколдованный город – долгая дорога от станции домой. И пока я шла, неожиданно возникло чувство, будто я не одна, а «вдвоем». Я была одна и вместе с тем как бы состояла из двух личностей, по-доброму прижимающихся и приятно согревающих друг друга. Очень тесный контакт с самой собой, и от этого – сильное тепло внутри и ощущение полной самодостаточности. При этом возбужденном общении с собой, с удовольствием шагая по Амстел-аллеям, я с удовлетворением отмечала, что мне в моем обществе хорошо, что я в нем уживаюсь. Это чувство присутствовало и на следующий день тоже. А когда вчера днём, взяв для S. сыр, я шла через красивую южную часть города, то показалась себе древним, окутанным облаком богом. Этот образ, должно быть, взялся откуда-то из мифологии: странствующий в облаке бог. Это было облако моих собственных мыслей и чувств. Оно укутывало меня, сопровождало, мне в нём было так тепло, так надёжно. А теперь в голове простуда, и ничего, кроме неуюта и отвращения. Непостижимое отвращение к людям, которых обычно я люблю. Все вызывает негатив, недовольство, критику. Как-то странно, что все это из-за заложенного носа. Вообще, мне не свойственно неприятие окружающих. Когда физически не по себе, лучше бы совсем отключать этот «думательный аппарат», но, как правило, именно тогда он начинает особенно рьяно работать и низвергать все, что только можно низвергнуть. В любом случае, было бы разумно отправиться сейчас в постель. Я и правда чувствую себя какой-то измученной. Быть может, не так уж страшно, что действия не соответствуют мыслям.