— Вы про мужиков?
— Известно, про кого же больше, — сказал Петр Петрович, взяв трубку в зубы и стянув шнурок на табачном мешке. — С самого утра целое стадо на вашем поле. Пришел сказать.
— Как, и стадо было? Я видел только этот амбарчик.
— И стадо, как же! — крикнул Петр Петрович, протягивая к Дмитрию Ильичу руку с трубочкой, которую он собирался закурить. — Я вам, батюшка, давно говорил, что этот народ понимает только палку. Ежели палка над ними есть, то все хорошо. Как палку приняли, так и пойдет черт знает что.
Митенька отошел к окну и стоял, болезненно наморщив лоб.
— Да потому что им кроме палки никто ничего и не показывал… — сказал он.
— И не следует! — быстро подхватил Петр Петрович, опять протянув к хозяину руку с трубочкой, которую он все не мог собраться закурить. — Их гнуть надо, сукиных детей, в бараний рог и для их же пользы, вот что, — заключил, назидательно качнув головой, Петр Петрович и, закурив наконец трубочку, запахнул полу на колене.
— Так вы думаете, стоит подать жалобу?
— Господи, да как же не стоит! — воскликнул почти испуганно Петр Петрович. — Вы вот что, садитесь-ка себе тут и строчите, а я пойду у вас рюмочку выпью.
Митенька нерешительно сел за стол и, кусая с напряжением мысли губы, задумался. В таком положении он сидел пять, десять минут, болезненно морщась.
Потом вдруг вскочил.
— Ну ее к черту, эту жалобу. — Он с шумом отодвинул кресло от стола и пошел, сам еще не зная куда. Но на пороге столкнулся с Петром Петровичем, утиравшим губы красным платком.
— Накатали, батюшка? Везете?
Митенька хотел было крикнуть, чтобы отстали от него, ничего он не накатал и везти никуда не собирается. Но почему-то сказал, что написал и сейчас едет.
— Валите, валите, таких дел откладывать не стоит.
— Митрофан, лошадь! — с досадой крикнул Дмитрий Ильич.
— Сделаю вид, что поеду! — сказал он сам себе, в затруднении шершавя ладонью макушку. — А то будет приставать.
Этот шаг и повлек за собой всю ту цепь нелепостей, которые самому твердому человеку могли бы закружить голову.
VII
Нелепость первая: насколько глупо ехать только потому, что какому-то Петру Петровичу показалось необходимым жаловаться.
Это пришло в голову Митеньке Воейкову, едва только он отъехал с версту от дома. Он велел было Митрофану повернуть лошадь, но при мысли о том, что Петр Петрович, наверное, еще не ушел, раздумал.
— Придется сказать Павлу Ивановичу, что приехал просто навестить его. И никакой жалобы, конечно, не подавать, я вовсе не обязан исполнять фантазии всякого встречного.
Он въехал на широкий двор усадьбы с каменными конюшнями и чугунной доской на раките, в которую бьют сторожа, обходя ночью усадьбу. Тут вышла вторая нелепость, которой он ожидал меньше всего. На дворе Митенька увидел проходившего от конюшни к дому хмурого малого в сапогах и с жесткими волосами. Он велел Митрофану остановиться и, обратившись к малому почему-то несколько робким, как бы приниженным тоном, спросил его, дома ли Павел Иванович.
Малый остановился и сказал недовольно и нехотя, что барин дома. Потом повернулся и пошел дальше.
— Доложи, пожалуйста, — сказал Митенька, торопливо выходя из экипажа.
— А вам по делу? — спросил малый мрачно и глядя не на просителя, а куда-то в сторону и вниз.
Митенька, потерявшись и боясь, что малый уйдет, сказал, что по делу.
— Ну, тогда идите сюда. — И повел его к черному ходу. Митенька пошел за ним. Они вошли по грязным ступенькам кухонного крыльца сзади дома, прошли через жаркую кухню, потом через узенький коридорчик, и Митенька неожиданно для себя прямо в пыльнике очутился в служебном кабинете Павла Ивановича.
Павел Иванович, вернувшись из церкви, сидел с приехавшим к нему соседом Щербаковым в кабинете и обсуждал дело организации проектируемого им общества. Они кончали подсчет будущих членов, когда в кабинет неожиданно вошел Митенька.
Павел Иванович поднял голову и долго сквозь стекла пенсне смотрел на Дмитрия Ильича.
— Ну что там еще… ну кто там?… — говорил он, недовольно нахмурившись и какими-то неопределенными фразами. Его короткий, но торчащий в разные стороны бобрик придавал ему суровый вид, который усиливался еще тем, что у него была привычка закидывать голову несколько назад и смотреть сквозь пенсне на посетителя. И люди, не знавшие его, всегда несколько терялись под этим взглядом.
Щербаков, подняв голову от стола, тоже посмотрел на Митеньку с недовольным выражением, какое бывает у людей, которые вели деловой разговор с хозяином дома, а тут врывается кто-то третий, и неизвестно еще, сколько времени он проторчит.
— Вам что угодно? — спросил он за Павла Ивановича, который молча и строго смотрел на посетителя.
Митенька, растерявшись под двумя вопросительными взглядами, сказал то, чего совсем не хотел и не думал говорить. Именно: что он вынужден прибегнуть к защите судебной власти от мужиков, которые теснят его самым невозможным и возмутительным образом. При этом у него было наивное, испуганное лицо с торчащей кисточкой волос на макушке, какое бывает у ученика, который пришел жаловаться, но еще не уверен, как будет принята его жалоба; еще, может быть, его самого назовут фискалом и ябедой. И весь приезд его, благодаря хмурому малому вышел каким-то нелепым. Нельзя же было теперь сказать: здравствуйте, я вас проведать приехал, — тем более что Павел Иванович по своей рассеянности, очевидно, даже не узнавал его.
Но едва только Митенька договорил, как черный усатый Щербаков возбужденно вскочил в своей сборчатой поддевке с места.
— Вот вам пример! — крикнул он своим пропитым басом. — Я всегда говорил, что они на шею сядут, эти хамы, если мы будем с ними сентиментальничать.
Павел Иванович, сидевший в своем председательском кресле с резной спинкой, в начале речи Щербакова перевел взгляд на него и некоторое время смотрел на говорившего сквозь пенсне, откинув назад голову, как смотрит судья на эксперта, дающего показания. Потом взглянул на Митеньку, все еще стоявшего посредине кабинета в своем пыльнике и с кисточкой волос на макушке.
Митенька Воейков, неожиданно попавший в сочувствующую среду, вдруг почувствовал всю свою обиду и всю вину мужиков. Торопясь, он рассказал про все. И даже пожаловался на непочтительное отношение, хотя последнее реально ни в чем не выражалось, но он чувствовал, что они не уважают его.
— В губернский город надо, в Окружной суд, — крикнул Щербаков с налившимися кровью, желтыми, точно от табака, белками глаз.
Павел Иванович, выслушав его, опять перевел значитальный и нахмуренный взгляд на Митеньку Воейкова, потом вдруг сказал:
— Да ведь вы… Воейков, Дмиртий Ильич?
— Да, — ответил Митенька.
— Простите, я и не узнал вас. — Он встал и пожал Митеньке руку, сохранив при этом тот же нахмуренный и сосредоточенный вид. Этот вид он сохранял всегда: и тогда, когда кого-нибудь слушал, и тогда, когда искал на полу пропавшую туфлю или рылся в бумагах и по обыкновению не мог найти того, что требовалось. Но, несмотря на это, он был, в сущности, добрейший и безобиднейший человек.
Щербаков вежливо, по-военному шаркнул ногой в лаковом сапоге и, как своему, пожал Митеньке руку.
Митенька, принципиально презиравший помещиков и вообще всех, кого не знал, вдруг почувствовал к ним обоим внезапно вспыхнувшее в нем чувство признательности, почти любви за то, что они оказались такими прекрасными людьми, которые сразу поняли его и хорошо отнеслись к нему, приняв его сторону. И чем больше было у него прежде к ним заочного чувства принципиального презрения, тем больше было теперь растроганности.
— Прошу позавтракать с нами, — сказал Павел Иванович, — жена будет очень рада.
Митенька стал отказываться. Павел Иванович настойчиво просил остаться. Митенька пошел в переднюю раздеться, но, снимая с себя пыльник, вдруг увидел в зеркале, что он в своей старой студенческой тужурке.
— Вот черт догадал надеть, — сказал он сам себе, — подумают еще, что меня выгнали из университета. Скрываю это и потому ношу тужурку. — Постояв в нерешительности, он пошел в кабинет опять отказываться. Это уже вышло так странно, что даже Павел Иванович удивленно приподнял брови.
Но тут Щербаков взял Митеньку за руки, молча подвел к вешалке и сказал, что не уйдет до тех пор, пока тот не разденется.
Пришлось раздеться.
Едва они вошли в кабинет, как на пороге показалась красивая и тонкая фигура хозяйки дома, Ольги Петровны, на секунду с легким удивлением задержавшейся в дверях при виде нового лица.
— Валентин приехал, — сказала она, обращаясь к Павлу Ивановичу, но в то же время глядя на Митеньку, как бы не зная, как отнестись к нему, как к человеку, приехавшему по делу к мужу, или как к знакомому.