Читать интересную книгу Рассказы и стихи из журнала «Саквояж СВ» - Дмитрий Быков

— Было дело, было, — кивнул Паша. — Я один раз из-за нее стеклянную дверь кулаком разбил, потому что мне было очень грустно. И заметил на ее лице гримасу адского сладострастия…

— Кровь не слизывала с тебя? — деловито осведомился Гена.

— Нет, до этого не доходило…

— А с меня слизывала. Когда я головой об стену бился, услышав, что она любит одного финансового аналитика.

— Ну финансовый аналитик ее довольно быстро бортанул, — заметил Прохоров. — Я собирал сведения.

— Да, но она не оставила дела так. Это ведь по ее письму его взяли — она сообщила, что он вынашивал планы убийства крупной шишки из Минэкономразвития. Я журналист, мне положено знать такие вещи. Но только я понял, каков был истинный мотив…

— Его оправдали! — взвизгнула Миледи.

— Ну мало ли кого оправдали. Три месяца-то посидел? И поседел?

— Ох, как Тане было хорошо, когда его взяли! — покачал головой Прохоров. — Впрочем, тогда многих брали… и теперь берут… Мы все думаем: почему? А потому, что таких, как наша Таня, очень много. Просто одни сводят счеты за несчастную любовь, а другие — за успешный бизнес. На этом фоне наша Таня еще очень благородная девочка, правда, Таня?

Просвистели сквозь Бологое.

— Но есть и второй способ, и ты о нем ничего не сказал! — заметил Гена. — Неужели ты скажешь нам что-нибудь об анальном сексе?

— Анальный секс — хорошая вещь, — меланхолично заметил Паша. — Первый муж нашей Тани до сих пор ничем другим не занимается — инсталлятор Кузькин, если помните. Он после Тани решил, что с женщинами дела иметь не нужно, раз они все такие, как Таня. Он теперь имеет дело только с немецким галеристом Шульценом. Хоть кому-то стало хорошо от нашей Тани.

— Да, есть второй способ, — торжественно продолжил Прохоров. — О нем хорошо сказано у Василия Розанова: что можно сделать с Настасьей Филипповной? Только убить! Да, милостивые государи, только убить!

— Это совершенно верно, — кивнул Гена.

— Я тоже так думаю, — поддержал Паша. — Ведь Таня всегда стремится использовать мужчину по максимуму. А максимум того, что может сделать мужчина с женщиной, — это именно убить ее, чтобы она перестала отравлять жизни окружающим…

Миледи побледнела. Она поняла, что дела ее плохи.

— Блин, — сказала она, еле шевеля пересохшим языком. — Плохие шутки.

— Да какие шутки, — невозмутимо ответил Прохоров. — Кто тут шутит-то? По-моему, за три сломанные жизни плюс украинская революция, плюс отсидка несчастного аналитика Кренкеля, плюс похищенная квартира и бессчетные депрессии, плюс еще один какой-никакой инсталлятор, сменивший сексуальную ориентацию…

— Достаточно, вполне достаточно, — кивнул Паша. — Еще как достаточно.

— Ребята, — пролепетала Миледи. — Вы втроем… на девушку…

— О, как я люблю этот аргумент! — провыл Гена. — Мужики, я так часто с этим сталкивался! Пока она на коне, ей все можно, но как только она в луже, сразу: я девушка, я девушка! Небось, если бы вас тут было трое, а я один, это бы вас не остановило, так? Когда вы втроем, три стервы, на Клавкином ток-шоу застебали несчастного мальчика из правых сил — это нормально было, так? Это еще был твой шоуменский период, это ведь я тебя на Пятый канал пристроил, дуру неблагодарную! Ток-шоу «Глядя изнутри», блин! А теперь, конечно, тебе не нравится, когда трое на одну…

— Да чего там! — воскликнул Прохоров. — Ребята, я вам еще и не такое расскажу…

И он рассказал много интересного. Паша тоже рассказал, и Гене тоже было что вспомнить. Миледи была потрясена их вниманием к своей биографии: ведь все они давно исчезли из ее жизни — но вот, оказывается, не перестали существовать, были где-то, делали что-то… Собирали досье… Почти каждый ее шаг придирчиво отслеживался, и этапы ее восхождения от скромной редакторши до владелицы небольшого холдинга были запротоколированы и исчерпывающе объяснены. В изложении Паши, Коли и Гены эта биография выглядела, конечно, несколько грубо, резко, неприятно — но Миледи успела порадоваться тому, как много она успела. В этом страшном мужском мире, где каждый норовит тебя использовать и выбросить, она действовала достойно, жестко, честно, и ей не в чем было себя упрекнуть. Она была последовательна. Она была достойна того, чтобы о ней написали в «Карьере». Правда, теперь она могла рассчитывать разве что на некролог. Но следовало бороться до конца.

— Я описаюсь, — жалобно сказала она, когда проезжали Клин.

— Дело хорошее, — кивнул Паша и продолжил лекцию. Впрочем, он почти все уже рассказал.

— А теперь, дорогие коллеги, — сказал Прохоров, — давайте, что ли, кончать.

— Пора, пора, Москва скоро, — заторопился Паша.

— Давайте, — кивнул Гена.

— Я первый, — сказал Прохоров.

Миледи вжалась в спинку роскошной парчовой мягкой бесполезной невостребованной последней, как выясняется, кровати в своей бурной прекрасной насыщенной триумфальной гламурной безвременно оборвавшейся биографии.

— Я закричу, — прошептала она.

— Кричи, кричи, — разрешил Прохоров.

Миледи заверещала. Распахнулась дверь, и на пороге вырос проводник.

— Чего шумим? — спросил он сурово.

— Да вот… — начала Миледи и осеклась. На пороге купе в форме проводника стоял Кренкель и смотрел на нее с ласковой ухмылкой.

— Типа лилльский палач, — сказал Гена. — Давай, аналитик, чайку нам пока сообрази…

— Все схвачено, за все заплачено, — подтвердил Паша. — Мы готовились, Таня.

«Мне конец», — подумала Миледи. Она зажмурилась, но ничего не происходило. Когда она наконец открыла глаза, перед самым ее носом покачивался брильянтовый кулон от не знаю кого, пусть читатель по своему вкусу впишет что-нибудь гламурное.

— Поздравляю, Танечка, — нежно сказал Прохоров. — Нам было с тобой интересно. Мы благодарны тебе за самые яркие переживания в нашей дешевой и, в общем, беспросветной жизни. И спать с тобой тоже было довольно приятно.

— Только благодаря тебе нам есть что вспомнить, — торжественно подтвердил Паша и извлек из нагрудного кармана кольцо от сами впишите кого с изумрудом цвета Таниных глаз в летний день.

— Ты иногда прелестно острила, — добавил Гена. — Помнишь, мы ездили на Цейлон, в гостинице не было телевизора, только висел на стене странный медный диск, и ты сказала, что это буддийский телевизор? Что хочешь, то и видишь? Я это запомнил, ты так редко шутила удачно… Но уж когда получалось, это запоминалось.

Он порылся в кармане пиджака и достал часики от впишите, кого хотите, но очень дорогие, впишите, сколько не жалко.

Миледи моргала, не в силах поверить своим глазам. Перед нею на столе лежало целое состояние. Ее Григорий никогда не дарил ей ничего подобного.

— Бери, не жалко, — кивнул Прохоров. — Без тебя мы никогда столько не заработали бы. Нам ведь нужна была сильная компенсация за все, пережитое с тобой и услышанное от тебя. Ты нас разбудила, можно сказать. Теперь мы больше не лохи, не лузеры, а от Гены никогда теперь не пахнет потом.

— Только очень дорогим парфюмом, изысканным, горьким, тонким, нежным, капризным и непредсказуемым, как ты, — сказал Гена и сунул Тане под нос небольшой флакончик. — Это тебе на память, нюхай и помни этот день.

— Спасибо, мальчики, — сказала Таня.

Поезд подходил к Москве.

— Может, поужинаем? — робко предложила Миледи.

— Спасибо, — отказался Коля. — У нас свои дела в городе. Может, когда-нибудь и увидимся.

Они вышли и исчезли в конце вагона, в купе проводника.

Некоторое время Таня сидела в оцепенении. Поезд затормозил у перрона. Она вышла на яркий солнечный свет и подумала, что все в жизни она делала правильно.

И, тряхнув головой, веселая, счастливая, красивая, умная, состоявшаяся и состоятельная, с чувством собственного достоинства отправилась потрошить Григория.

№ 4, апрель 2007 года

Чудь

Первое намерение Кожухова было — отвернуться, зарыться в подушку и попытаться заснуть опять. Но он был человеком сообразительным и в таких случаях сразу понимал: все, спокойная жизнь кончилась, надо как можно быстрей проснуться окончательно и поглядеть обстоятельствам в лицо. Обстоятельства сидели на нижней полке, за столиком купе.

Когда она вошла? Вероятно, в Курске. Кожухов глянул на часы: три ночи, самое поганое время. До Орла еще часа два. Он почему-то понимал, что света лучше не зажигать, да и в вагонной полутьме, в белесоватых сполохах пробегающих полустанков с их ртутными фонарями в жестяных конусах, он видел ее отлично. За окном тянулась ночная, тревожная, бесприютная Россия, мало похожая на дневную. Ночные поезда перевозили тайные грузы, неумолимых и опасных людей, секретную почту, по предписаниям которой однажды в час «Ч» начнется ожидаемое всеми ужасное. Днем они могли говорить что угодно, давать гарантии, изображать цивилизованную страну, но ночью жили своей настоящей жизнью и занимались тем единственным, что умели, и все про это знали, и дневным их разговорам никто не верил.