Утро выдалось напряженным. За завтраком бабушка и дедушка держались скованно, если не сказать угрюмо. Ба суетилась, поджаривая хлеб, заваривая чай, но мысли ее были где-то далеко. Дедушка же прятался за газетой. На первой полосе, как всегда, говорилось о войне в Ираке. Сыновья Саддама Хусейна арестованы и убиты, извещал заголовок. Или что-то в этом роде.
Друг с другом они не разговаривали, что было совершенно не в характере обоих. Подавленная их молчанием, я тихонько намазала маслом хлеб и размешала сахар в чашке.
— Дедушка, — робко сказала я, — можно тебя спросить кое о чем?
— О чем? — тон его не располагал к дальнейшей беседе, но я продолжила: — Мы все еще воюем в Ираке?
— С этим все сложно, — ответил он, не отрываясь от газеты.
— А-а…
В отличие от дедушки, ба уловила разочарование в моем голосе.
— Никто толком не понимает, что там творится, — пояснила она. — И не переживай, что бы там ни происходило, Ирак от нас далеко.
— Саддам Хусейн наверняка разозлится из-за убитых сыновей.
— Он давно злится, и одним несчастьем меньше, одним больше, думаю, это для него уже ничего не изменит.
— Но он не нападет на нас? Ведь перед смертью Дэвид Келли сказал, что…
Дедушка не дал мне договорить. Сердито фыркнув, он швырнул газету на стол:
— У твоей бабушки есть дела поважнее, чем отвечать на глупые вопросы! — он встал и вынул из кармана ключи от машины: — Выведу машину из гаража, — и посмотрел на бабушку: — Нам пора, а она (то есть я) может помыть посуду в наше отсутствие. Вместе со своей подружкой, если, кончено, та соизволит вылезти из постели.
Дед вышел, а я замерла над чашкой. Бабушка положила руку мне на плечо, легонько обняла:
— Не обращай внимания. Он все утро на взводе.
Я была благодарна ей, поведение деда меня напугало и расстроило.
— Вы куда-то собираетесь?
— Всего лишь к врачу. Придется оставить вас одних на пару часов. — Она в нерешительности закусила губу. — Разве что попросить миссис Спаркс приглядеть за вами.
— Зачем? Не нужно, — поторопилась ответить я. — С нами все будет хорошо. Мы даже за калитку не выйдем.
— Ну, если ты настаиваешь… Ладно, пожалуй, ты права. Но если вдруг что-нибудь понадобится, просто обратитесь к соседям.
Спустя полчаса бабушка и дедушка уехали, оба бледные словно призраки. Сейчас я, разумеется, понимаю, что они ждали этого утра целый месяц — именно сегодня врач должен был четко и ясно объяснить, почему бабушку «слегка повело», да так, что она угодила в больницу; для них, по сути, это был вопрос жизни и смерти. Но тогда подобные вещи были вне зоны моего внимания, и, когда я вышла в сад, ничто не тяготило меня, кроме резкого тона дедушки и свербящей, хотя и смутной тревоги, связанной с нашими изысканиями в доме номер 11 по Лишнему переулку. Что еще удумает Элисон? Я-то считала, что мы и так слишком далеко зашли.
На верхнем садовом ярусе я вскарабкалась на сливу и уселась на моем излюбленном месте в самой гуще ветвей. Я успела привязаться к этому дереву всей душой. Не было ничего приятнее, чем сидеть на суку, слушать ласковый шелест листьев, разглядывать соседние сады тихого пригорода, наблюдая за тем, что там происходит, либо, подставив лицо солнцу, ощущать его мягкое тепло на сомкнутых веках. Я могла бы просидеть на этом дереве целую вечность. И уж наверняка всю неделю, что я гощу у бабушки с дедушкой… если бы не Элисон. Она все испортила глупыми, эгоистичными и сумасбродными фантазиями, закрученными вокруг Бешеной Птичьей Женщины, трупа в лесу и страшной тайны дома номер 11, хотя, возможно, никакой тайны и вовсе не было. А вот и она, легка на помине: скачет вприпрыжку по садовой дорожке, направляясь к сливе, и глаза ее блестят — ей явно не терпится потерзать меня новыми догадками или взятыми с потолка «фактами». Ошеломительная истина внезапно открылась мне: я начинаю ее ненавидеть.
— Итак! — возвестила Элисон, забираясь на сливу, безжалостно нагибая и теребя ветки. Затем она неуклюже уселась рядом со мной, походя сломав ни в чем не повинный побег, и продолжила: — Я все обмозговала.
— Неужели? — сугубо вежливым тоном откликнулась я, желая дать понять, как мало меня интересуют ее замыслы.
— Значит, так. Что мешает нам отправиться туда, постучать в дверь и войти в дом?
— Ну, это очевидно, — вздохнула я. — Она нас не впустит.
— Точно, — подтвердила Элисон. — Это если мы явимся без повода. А если, к примеру, у нас имеется то, что ей нужно…
— Ты же знаешь, что не имеется, — перебила я.
— А вот и нет, — гордо возразила Элисон, — в моем кармане кое-что завалялось. — И она вытащила игральную карту, ту самую, с омерзительным, ярко раскрашенным пауком. — Забыла, что она сказала в лесу? «Я должна получить их обратно, все до единой». Но мы ей эту карту не отдали.
Сердце мое заныло. Элисон опять обхитрила меня, и ведь не придерешься. Птичья Женщина действительно настойчиво допрашивала нас о картах, затерявшихся в лесу, и выходило, что мы лишь исполняем ее требование.
— По-твоему, нам надо отнести ей карту?
— Угу.
— Когда?
Я была так счастлива, сидя на дереве. И слезать с него мне хотелось еще меньше, чем прежде.
— Сейчас самое подходящее время, — радостно сообщила Элисон. — Пошли, надо покончить с этим.
Мы заперли дом, воспользовавшись запасной связкой ключей, и двинули в центральную часть города. Нарушив, между прочим, обещание не выходить за калитку, но Элисон соображениями такого рода было не остановить. Она шагала столь энергично, что уже через каких-то десять минут мы были в Лишнем переулке. Время близилось к полудню, и свирепое июльское солнце стояло в зените. Беверли казался расслабленным и добродушным, но стоило нам свернуть в узкую щель между двумя высокими домами, как отовсюду наползли тени и даже вроде похолодало, а дом номер 11, к которому мы приближались со все большей опаской (я, во всяком случае), выглядел еще более грозным, чем накануне. Как и вчера, плотная тишина одеялом накрывала улицу, и лишь когда мы, войдя в сад, направились к входной двери, тишина была потревожена — сперва звуком наших шагов (мы то и дело спотыкались о каменные обломки на дорожке), а затем меланхоличным щебетом птиц в клетке из листвы, этой сумасбродной конструкции, заменившей дому фасад.
У крыльца в четыре ступени мы остановились. Вот он, наш последний шанс передумать, развернуться и уйти, поставив крест на приключении.
Мы с Элисон переглянулись. И только сейчас я заметила то, о чем раньше не подозревала: ей было страшно не меньше, чем мне. Но отвагой она меня значительно превосходила, и, уняв дрожь в коленках, Элисон смело поднялась по ступеням, взялась за увесистый железный дверной молоток (в форме изогнувшейся горгульи) и трижды ударила им по толстой дубовой двери.
Отклика долго не было — настолько долго, что я испытала прилив чудесного облегчения, сладостного упования на то, что нам и вовсе не ответят. Но из глубины дома послышались шаркающие шаги, дверь распахнулась.
И без того хмурое лицо Бешеной Птичьей Женщины, не ждавшей гостей, обрело воинственную суровость.
— Вы! А вам-то что надо?
— Простите, мисс, — заговорила Элисон, — но к нам попала одна ваша вещь, и мы пришли, чтобы ее отдать.
Впервые я глянула на Элисон с искренним восхищением: она сумела найти самый точный баланс между нахальством и смиренной вежливостью. Она показала карту с пауком, и Бешеная Птичья Женщина немедленно протянула руку:
— Ах да. А мы удивлялись, куда это она запропастилась. Ну что же ты? Давай карту.
Элисон, однако, отдернула руку.
— Видите ли, мисс, мы шли к вам пешком через весь город, и у нас во рту пересохло. Вы не могли бы дать нам попить? Мы будем вам очень признательны.
Просьба была дерзкой. Птичья Женщина оглядела Элисон с ног до головы, облизала гвоздики на нижней губе, помедлила еще и согласилась:
— Так и быть. Входите.
Мы протиснулись мимо нее в прихожую, погруженную в сумрак, хозяйка захлопнула входную дверь, и сумрак сменился почти кромешной тьмой. Мы едва различали ее силуэт и тусклую мужеподобную тень на фоне серовато-коричневой стены. Мы все превратились в тени.