– Мистер Эш, как вы можете помнить о подобных вещах в такую ночь?
– Вздор, Джейкоб. Уверен, ваш сынишка не забыл о моем обещании.
Сама по себе игрушка ровным счетом ничего не стоила – так, мелкая поделка из дерева. Ему хотелось сейчас подарить что-нибудь бесконечно более интересное и ценное. Надо записать для памяти: «Хороший подарок для сына Джейкоба».
Эш быстро шел широким шагом, и водитель никак не мог приноровиться, чтобы идти с ним в ногу. Впрочем, какая разница – хозяин так высок, что зонт над ним держать невозможно. Это был не более чем жест уважения: сопровождать его, держа наготове зонт. Надо сказать, что желания им воспользоваться у Эша до сих пор не возникало.
Он поднялся на борт и вошел в небольшой теплый и уютный салон реактивного самолета, летать на котором всегда боялся.
– У меня есть записи вашей любимой музыки, мистер Эш.
Он знал эту молодую женщину. Как же ее зовут? Одна из лучших ночных секретарей, она сопровождала его в последнем путешествии в Бразилию и действительно стоила того, чтобы запомнить ее имя. Как неловко! Оно должно бы вертеться у него на языке…
– Иви, если не ошибаюсь? – слегка наморщив лоб, спросил он с улыбкой, словно заранее извиняясь за ошибку.
– Нет, сэр, Лесли, – мгновенно прощая его, отозвалась женщина.
Будь она куклой, то непременно сделанной из бисквита, с чуть подкрашенными нежно-розовыми щечками и губками и с маленькими, но темными, глубоко посаженными глазами.
Застенчиво глядя на Эша, Лесли застыла в ожидании.
Как только он занял специально для него изготовленное громадное кожаное кресло, она вложила ему в руку отпечатанную программу. Бетховен, Брамс, Шостакович… Любимые композиторы. Был там и недавно заказанный им Реквием Верди. Нет, он не станет слушать эту музыку сейчас. Стоит погрузиться в мрачные аккорды и печальные голоса – воспоминания пропадут.
Стараясь не обращать внимания на зимний пейзаж за стеклом иллюминатора, Эш оперся зонтиком о подголовник кресла и мысленно приказал себе спать, хотя отлично понимал, что заснуть не сможет, а будет снова и снова вспоминать Сэмюэля и размышлять над тем, что от него услышал, до тех пор пока они не встретятся вновь. Он явственно ощутит запах, витавший в Обители Таламаски; перед его внутренним взором возникнут лица ученых, всем своим обликом больше похожих на монахов, и рука человека, сжимающая в пальцах птичье перо и старательно выводящая им крупные буквы с затейливыми завитками: «Аноним. Легенды затерянной земли. О Стонхендже».
– Предпочитаете полную тишину, сэр? – спросила Лесли.
– Нет. Пожалуй, Шостакович… Пятая симфония. Она заставляет меня плакать, но пусть это вас не беспокоит. Знаете ли, я голоден и, пожалуй, не отказался бы от сыра и молока.
– Да, сэр, мы все подготовили…
Лесли принялась перечислять разнообразные сорта сыра, которые специально для него заказывали во Франции, Италии и бог знает где еще.
Он молча кивал, соглашаясь, ожидая, когда из динамиков электронной акустической системы хлынет музыка – божественно пронзительная, всепоглощающая, она вытеснит из головы все мысли о снеге снаружи, о том, что вскоре самолет окажется над громадным океаном, о том, что впереди ждут берега Англии, зеленая долина, Доннелейт…
И глубокая печаль…
Глава 2
В первые дни Роуан ни с кем не разговаривала и большую часть времени проводила на воздухе, под дубом, сидя на белом плетеном стуле и положив ноги на подушку, а иногда просто поудобнее расположившись на траве. Она смотрела куда-то вверх, словно провожая взглядом вереницу облаков, хотя на самом деле небо было ясным и лишь изредка в необъятной голубизне то тут, то там возникали маленькие белые барашки.
Время от времени она переводила взгляд на стену, или на цветы, или на тисы, но ни разу не опустила его вниз, на землю.
Возможно, она забыла о двойной могиле, находившейся прямо под ногами и практически скрытой густой травой, которая по весне буйно разрасталась в Луизиане благодаря обилию дождей и солнца.
По словам Майкла, аппетит у Роуан восстановился не полностью. Пока ей удавалось осилить приблизительно от четверти до половины порции, однако голодной она не выглядела, хотя бледность все еще заливала щеки, а руки по-прежнему дрожали.
Ее навещали все члены семьи. Родственники приходили группами, по нескольку человек, и останавливались в отдалении, у края лужайки, словно опасаясь приблизиться и каким-то образом причинить Роуан боль. Они произносили слова приветствия, справлялись о ее здоровье, уверяли, что выглядит она прекрасно (и в этом не грешили против истины)… По прошествии некоторого времени, так и не дождавшись ответа, посетители удалялись.
Мона внимательно наблюдала за происходящим.
Майкл говорил, что ночами Роуан спала так, будто весь день тяжко трудилась и совершенно лишилась сил. Его пугало, что ванну она принимала только в одиночестве, предварительно заперев дверь, а если он пытался остаться с рядом с женой внутри, просто садилась на стул и безучастно смотрела в сторону. Ему ничего не оставалось делать, кроме как уйти. Только после этого Роуан вставала, и Майкл слышал за спиной щелчок замка.
Если кто-либо заговаривал с Роуан, она прислушивалась – по крайней мере, в первые минуты. А когда Майкл просил ее сказать хоть что-нибудь, нежно пожимала ему руку, словно утешая или призывая проявить терпение. В общем, зрелище было довольно-таки печальным…
Майкл оставался единственным, кого она признавала и кого позволяла себе касаться, хотя этот скромный жест неизменно совершался все с тем же отстраненным выражением лица. В глубине ее серых глаз не мелькало даже слабого отблеска эмоций.
Волосы Роуан вновь стали густыми и даже слегка выгорели от долгого пребывания на солнце. Пока она находилась в коме, они приобрели цвет мокрого дерева – такой, какой обычно приобретают сплавляемые по реке бревна. Их можно во множестве увидеть на илистых берегах. Теперь волосы казались живыми, хотя, если Моне не изменяет память, их в принципе не принято считать таковыми: когда вы их расчесываете, завиваете или покрываете каким-либо средством, волосы уже мертвы.
Каждое утро, проснувшись, Роуан медленно спускалась по лестнице. Левой рукой она держалась за перила, а правой опиралась на палку. Казалось, ее вовсе не заботит, помогает ей при этом Майкл или нет. А если ее брала за руку Мона, Роуан словно вообще этого не замечала.
Изредка, прежде чем спуститься вниз, Роуан останавливалась возле своего туалетного столика и проводила помадой по губам.
Мона не однажды видела это собственными глазами, ожидая Роуан в холле первого этажа. Весьма знаменательно, надо заметить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});