Читать интересную книгу Убить колибри - Александр Проханов

– Понимаешь, какое-то предчувствие. Что-то назревает, а трудно понять, что. Конечно, все эти азербайджанские рынки, таджикские стройки, чеченские и дагестанские сборища – они кишат исламистами. То одно подполье зачистишь, то другое. И они опять плодятся. Это как при лесном пожаре. Один очаг возгорания погасишь, а вместо него два других. Но не это тревожит.

Макарцев всосал воздух, словно хотел остудить больной зуб.

– Что-то кругом собирается, как гроза. Какая-то дымка, какая-то муть. Что-то в ней вырисовывается и пропадает.

– Я и говорю, кругом муть. Гнилью пахнет. Своровали страну, и все мало. Управлять не умеют, все запарывают. Россия, как деталь драгоценная, которую нужно бережно обрабатывать, по микрону вытачивать, чтобы с чертежом совпала. А они то стружку толщиной в палец, то станок останавливают. И так везде, в любом министерстве, в любой конторе. Не понимаю, почему их Президент терпит? Ждет, пока станок сломают или деталь запорют?

– Президент осторожен. У него нюх. К нему на стол записки ложатся, доклады. Его предупреждают. Я знаю, есть план большой реформы, большой чистки. Губернаторов будут менять, министров, Госдуму, Совет Федерации. Крупный бизнес стреножат, заставят деньги в казну нести. Другая экономика, другая политика, другая элита. Они все это чувствуют, к чему-то готовятся. Кто кого? Кто первый? Президент или элита, которую под нож? Как его будут свергать? Как спецслужбы свергали Кеннеди? Или как военные Эрдогана? У нас в спецслужбах предателей нет. Думаю, и у вас, армейцев.

– Военные с Президентом. Мы с государством. Нас, военных, столько раз подставляли! И в Вильнюсе, и в Тбилиси, и в Афганистане, и ГКЧП, и Ельцин в девяносто третьем. Военные не участвуют в заговорах. Мы за государство. У нас впереди не одна война за Россию. Мы в Сирии воюем, никак не закончим.

– Да и я так считаю. Но где-то есть гнездо змеи. Есть оно, есть, а где, не знаю! – Снова глаза Макарцева наполнились затмевающей тьмой, в которой, как в фиолетовой туче, что-то сверкало и меркло.

В прихожей хрустнул замок, хлопнула дверь. Через минуту Ольга, свежая, с мороза, с глазами, полными ночных огней, скользнула в комнату. Изумленно и радостно оглядела мужчин.

– Боже мой, сидите, как сироты, за пустым столом! Какая же я хозяйка! Сейчас вам мяса зажарю!

– Спасибо, я уже ухожу, – сухо произнес Макарцев, глядя вкось, боясь показать свою неприязнь.

– Милый Володечка, ты меня извини, такая уж я суетная женушка! Засиделась! – Ольга обняла мужа за шею, поцеловала в висок, и большое лицо Окладникова умягчилось от нежности, и он боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть руку, обнимавшую его шею.

– Представляете, я была на квартире у Франка. Роскошная, из ста комнат, и каждая имеет название. «Медуза», «Версаль», «Морской грот». Это там, где ракушки и аквариум. Публика самая знатная, все элитарная Москва. – Ольга звенела голосом, перебирала подробности вечера. Осторожно заглядывала в глаза мужу, нет ли в них упрека и недовольства. Но Окладников, поймав ее руку, холодную от мороза, не отпускал, целовал длинные пальцы. – Что, холодная? – спросила она. – Где-то перчатки забыла. Да, вот эта квартира!

– Это не квартира, а штаб-квартира, – хмыкнул Макарцев. – Они приходят туда, чтобы получать указания. Их получают за вечер, а потом всю неделю, каждый по-своему, на своем месте, в газете, в театре, в аналитическом центре, костерят матушку Россию.

– Неправда, там милейшие люди. Быть может, самые лучшие и талантливые в России. Нельзя подозревать всех и вся!

– В чем же их таланты? – Окладников чувствовал неприязнь Макарцева к Ольге и винил себя. – Что там было интересного?

– Там выступал Штырь со своей новой песней.

– Должно быть, опять похабщина?

– А как же относиться ко всей пошлости и мерзости, которая вокруг расцветает? Еще там давал представление известный художник-акционист Строгайло. О нем я напишу статью в «Метрополитен».

– Строгайло был уличен в педофилии. Едва избежал тюрьмы. Опять приделал газовую горелку к чреслам?

– У вас завидное знание современного искусства, Игорь Степанович. Это входит в круг ваших профессиональных интересов?

– Хотелось бы, чтобы не входило. Но само просится.

– Ну и что же, Оленька, этот Строгайло показывал? – Окладников не хотел, чтобы между женой и другом завязалась обычная распря. – Что за представление?

– Он маг. Управляет силами природы и Космоса. Он извлекает из Космоса энергии и наполняет ими свое дыхание, свою волю. Он собирает энергию деревьев, трав, цветов, звезд, морских раковин. Эта энергия в нем концентрируется. А потом он выбрасывает из себя эту энергию. Она обладает огромной силой. Он говорит, что может прошибать дыру в бетонной стене, сбивать самолеты и ракеты. Может на расстоянии, через океан, убить человека. Говорит, что его искусством интересуются военные и спецслужбы. Да, Игорь Степанович, и спецслужбы, в той степени, Игорь Степанович, в какой они вообще способны воспринимать прекрасное. Все это представление обставлено символами. Живое дерево, колдуньи, ритуальные песнопения, африканские колдуны, удмуртские шаманы. Я хочу написать об этом статью: «Искусство как разрушающий и созидающий фактор», – Ольга с торопливой веселостью рассказывала, старалась, чтобы в ее рассказ не просочился волшебный блеск аметистовых деревьев, таинственное золотое ложе, на котором лежала божественная женщина, странный человек с золотой бородкой и огромными голубыми глазами, смотревшими на нее с восхищением.

– И что же он поразил, ваш Строгайло? Баллистическую ракету или подводную лодку?

– Он убил колибри. Удар разрушительной энергии, как молния, вонзился в колибри и умертвил бедную птаху.

– Колибри? – переспросил Макарцев.

– Конечно, это жестоко. Жестоко убивать беззащитную пташку. Но современное искусство содержит в себе элемент жестокости. Как, впрочем, и вся наша жизнь.

– Ну, я пошел. Уже поздно, – сказал Макарцев, вставая. – Я не хочу задерживаться и привносить в ваш дом элемент жестокости.

Ольга и Окладников провожали его до дверей. Макарцев покидал дом друга, чуть слышно приговаривал: «Колибри, колибри», – будто пытался что-то вспомнить.

Окладников лежал в полутемной спальне, глядя на прямоугольник света в открытых дверях. Слышал, как шелестит вода в душе. Представлял, как Ольга стоит под мерцающими струйками, поворачивает плечо, поднимает белый локоть. По ее груди, животу, ногам струится вода. Он сладостно ждал ее появления.

Вода перестала шелестеть. Стало тихо, и он знал, что она накинула на плечи розовое полотенце. Ее гибкие медлительные движения. Она поднимает ноги, ставит их на край ванны. В запотевшем зеркале туманится ее отражение.

Дверь ванной открылась, и возникла она в наброшенном на плечи халате, поправляя на затылке волосы. И пока, босоногая, она входила в спальню, сбрасывала на спинку стула халат, ложилась, дохнув на него запахом шампуня, Окладников чувствовал, как любит ее, какое счастье, что она с ее женственностью доступна, приближается к нему, и сейчас она ляжет рядом с ним, колыхнув кровать, и ее прохладная рука коснется его груди.

– Ты здесь? Ты еще не спишь?

Она недвижна, бездыханна, не жива, словно хочет спрятаться от него, страшится, отталкивает своим холодным бесчувствием. Он целует ее, вдыхает в нее свое тепло, обожание, свою умоляющую нежность, пока не дрогнет в ней слабая жилка, не раздастся едва ощутимый вздох. Они вместе, неразлучны, нераздельны, им страшно расстаться, он летит вместе с ней в жаркую тьму, успевая изумиться своему несказанному счастью, чуду их близости, этой жаркой волшебной тьме, в которой плавятся все различия, все образы, все имена. Они рушатся в ослепительную глубину, в которой бесследно сгорают их отдельные жизни, превращаются в бестелесный свет. Медленно остывают, как раскаленные слитки, обретают имена, отдельные дыхания, отдельные биения сердца. Он лежит, не касаясь ее, испытывая такую к ней нежность, такое блаженство, благодаря кого-то за эти мгновения счастья.

– Ты не спишь? – спросил он.

Она молчала.

– Знаю, не спишь. – Он угадывал, что глаза ее в темноте открыты. Протянул к ней руку, коснулся лба, мягких бровей, хрупкой переносицы, щеки. Щека была в слезах.

– Ты опять, все о том же?

Она молчала. Он касался ее губ, слыша, как они вздрагивают.

– У меня никогда не будет детей. Неужели я бесплодна? Пустоцвет?

– Ты знаешь, что это не так.

– Мне скоро тридцать пять. Я хочу иметь детей. Мальчика, девочку. Я ношусь впустую по вечеринкам, по вернисажам, по модным спектаклям. Столько никчемных знакомств, столько пустопорожних слов. Хочу сидеть дома с детьми. Растить, лечить, тормошить. Чтобы мы поджидали тебя из твоих командировок, и дети кидались тебе навстречу, ты хватал их на руки, целовал, а я любовалась вами. Неужели ничего этого не будет?

– Ты ведь все знаешь, родная.