него небольшую речь, которую он должен был произнести по окончании «Лебединого озера» и перед началом «Затмения». В ней он должен был заверить зрителей, что Джед Уилбур — стопроцентный патриот и все такое прочее.
Неприятности начались сразу после «Лебединого озера», когда одной из девушек стало плохо и ее пришлось отнести в гримерную.
Когда это случилось, я стоял на сцене рядом с Алешей Рудиным.
— Что с ней? — спросил я.
Старик вздохнул.
— Глупая девчонка. Кажется, Магда ее зовут… Она тяжеловата, чтобы стать хорошей балериной, но слишком близко принимает все к сердцу.
— Вы хотите сказать, что у нее слабое сердце?
Алеша рассмеялся.
— Нет. Просто она слишком страстно ко всему относится. Может, пройдемся?
По дороге мы миновали мистера Уошберна. На нем был фрак и белый галстук, и в слабом свете за кулисами его блестящий череп отливал белизной. Было заметно, что он очень нервничает.
— Не думаю, что я смогу с этим справиться, — дрожащим голосом заявил импресарио.
— С чем?
— С речью перед занавесом.
— Смелее, Айвен, — подбодрил Алеша. — Ты всегда так говоришь, а когда приходит время, становишься храбрым, как лев.
— Ох уж мне эта публика, — простонал мистер Уошберн, устремляясь в туалет.
Алеша оказался очень приятным собеседником, знающим о балете буквально все. Как и Игланова, он был настоящим русским, причем его родословная восходила к временам падения Рима… а может, даже к пирамидам. Внешне он походил на породистую русскую борзую: зачесанные назад волосы, удлиненные черты лица и серые глаза, отливающие металлическим блеском. В своем бархатном пиджаке он выглядел очень старомодно и представительно.
— Так что случилось с девушкой? — снова спросил я, так как уже начал обдумывать отчет для газет. Балерина, взволнованная появлением пикетчиков, ее возлюбленный, погибший в Корее…
— У нее будет ребенок, — пояснил Алеша.
— Но ведь ей не следует танцевать, если она в положении.
— Бедная девочка. Приходится. У нее нет мужа, и родные ничего не знают.
— А кто отец ребенка?
Алеша печально улыбнулся, его зубы сверкнули, как черные жемчужины.
— Иногда это не имеет значения, — мягко заметил он.
Тут огни в зале погасли, и мистер Уошберн начал свою речь; после ее окончания раздались вежливые аплодисменты. Я подумал, что Майлс Саттон выглядит расстроенным и нездоровым (мы сидели сразу за ним). Он схватил дирижерскую палочку, стал за пульт — и зазвучала музыка.
Если судить по отзывам критиков, опубликованным на следующий день, с художественной точки зрения все прошло достаточно прилично. И «Таймс», и «Трибюн» оценили «Затмение» как великолепное современное произведение, похвалив Уилбура, предложенную Саттоном интерпретацию музыки Бартока, работу художника-постановщика и особенно балерину Эллу Саттон, которая, как считали обе газеты, продемонстрировала изумительное мастерство и проявила себя настоящей артисткой до самого конца: когда трос лопнул и она в пятой позиции с высоты тридцати футов рухнула на сцену, то не издала ни звука.
Сидевший рядом со мной Алеша шумно вздохнул и очень громко сказал что-то по-русски; потом, когда занавес опустился и в зале вновь зажглись огни, он перекрестился. Зрители были слишком потрясены, чтобы как-то выразить свою реакцию. Мистер Уошберн вышел на сцену, но я прослушал, что он говорил, поскольку в этот момент уже проскочил за кулисы.
Элла Саттон лежала посреди сцены, ее тело было как-то странно и неестественно изломано. Срочно вызвали врача, и он уже опустился возле нее на колени, нащупывая пульс. Потрясенные танцовщики застыли вокруг неподвижного тела.
Потом всем объявили, что Элла мертва — она сломала позвоночник, — и тело перенесли в гримерную. Алеша приказал танцовщикам идти переодеваться для следующего балета — предстояло еще показать «Шахерезаду». Мистер Уошберн отвел врача в сторону. Невозмутимые рабочие убрали декорации, и я неожиданно обнаружил, что остался один на сцене. Не было видно даже Алеши.
Я зашагал по коридору мимо гримерных, расположенных с северной стороны сцены, но никого не нашел, остановился возле комнаты Иглановой и заглянул, но там было пусто. В комнате царил страшный беспорядок: валялись костюмы, телеграммы, вырезки из газет, цветы, засохшие и свежие, — всякое барахло, типичное для звезды балета. Повинуясь какому-то импульсу, я вошел, чувствуя себя маленьким мальчиком, которого забыли в пустом доме. Я понимал, что если подожду, то кто-нибудь появится: ее гримерная была своеобразным клубом труппы. По крайней мере для солистов, которые, как мне говорили, приходили сюда выпить горячего чая с лимоном на русский манер и обсудить, причем достаточно сурово, тех, кто отсутствовал. Но сейчас клуб был пуст. Не было видно даже служанки.
Немного встревоженный, я уже повернулся уходить, когда совершенно случайно взглянул на корзину для мусора возле двери. Что-то сверкнуло под испачканными гримом обрывками туалетной бумаги и увядшими розами. Я наклонился и достал совершенно новые большие ножницы.
Потом я пытался, хотя и безуспешно, припомнить, что я подумал в тот момент. Насколько помнилось, тогда я довольно лениво подумал, что любопытно, почему совершенно новые ножницы выбросили в мусорную корзину и почему это было сделано в гримерной Иглановой. Правда, у меня мелькнула мысль, что ее служанка могла достать их из одного из чемоданов, а потом выбросить по рассеянности. Во всяком случае, я забрал их из гримерной и аккуратно положил на крышку ящика с инструментами, стоявшего возле бокового выхода.
И только час спустя, когда спектакль окончился, у меня появилось некоторое беспокойство. К тому времени в сопровождении медицинского эксперта и детектива по фамилии Глисон появился помощник окружного прокурора и объявил собравшимся, что кто-то умышленно перерезал пряди металлического троса, кроме одной. Перерезал с помощью ножниц или ножовки, так что Элла Саттон была убита.
Всю труппу продержали за кулисами почти до рассвета. Допрос вел детектив Глисон, властный мужчина небольшого роста, который запретил мне связываться с прессой до тех пор, пока не будет завершен допрос.
3
Мы встретились почти случайно в половине пятого утра на Седьмой авеню. Я подумал, что она очень скромно выглядит в простом хлопчатом платьице и с чемоданчиком, в котором лежал ее балетный костюм. Я остановился рядом на углу, поджидая, когда загорится зеленый свет. Мимо со свистом проносились одинокие такси, город еще спал, и только на востоке брезжил серый свет над каменными и стальными исполинами на берегу лениво текших вод.
— Привет, Джейн, — сказал я.
Сначала она меня не узнала, потом вспомнила, и на бледном от света фонарей лице проступила усталая улыбка.
— Хотите пригласить меня поужинать?
— А как насчет завтрака?
— Я никогда не встаю так рано, — хмыкнула она, и мы двинулись через улицу на зеленый. Неожиданно вдоль улицы потянуло теплым ветром,