Читать интересную книгу Звонок на рассвете - Глеб Горбовский

И тут что-то случилось... Внутри Почечуева. Боль вспыхнула одновременно в голове и где-то в пояснице, скорей всего — в позвоночнике. Из глаз искры посыпались, а все тело от боли враз обмякло, как бы сварилось, и — тошнота. Откинулся Иван Лукич на тахту, благо тут же, за спиной, она была; простерся вверх грудью, лицом повернулся к свету окна. Довольно удачно откинулся. Даже маленькая подушечка «думка», Маней расшитая, под голову подвернулась.

Лежит Почечуев, лишний раз вздохнуть боится, чтобы страдания физические не дразнить, не вызывать из глубины, в которую окунулся. А в голове хоть и звон от удара, но мысли из нее не разлетелись, присутствуют, и вопрос такой копошится: «С чего бы это... звездануло по мозгам так? И в поясницу... А ну как желвак действовать начал?! Вот и доигрался, Ванюшка...» — назвал он себя почему-то стародавним, детским именем. Страх перед болью сковал Ивана Лукича цепче, чем сама боль. А боль, та, первая, взрывная, остыла, как бы рассосалась. Взамен нее тяжесть — глухая, мутная — обволокла. Постепенно Почечуев с положением свыкся. Приспосабливаться начал. Если можно приспособиться к смерти...

Небо в окне опять захламилось дождевыми тучами, да и вечер вплотную приблизился. В комнате заметно потемнело.

«Забыл занавеску задернуть... А двери на запор защелкнул или нет? И газ на кухне? Крантик под чайником вывернул? — подумал и удивился, что такая мелочь в голову лезет на смертном одре. — Людей звать пора. На помощь. Хоть бы Кукарелова. Только как позвать? «Караул» крикнуть? Пожалуй, слишком... Это уж когда совсем убивают...»

Почечуев решил — осторожно, самую малость, хотя бы на миллиметр для начала — привстать. Тело не повиновалось. Вдобавок проснулась уже знакомая боль — в спине и одновременно в животе.

«Неужели... капут?» — почему-то немецкое, военной поры словечко вспыхнуло.

— Помогите... — отважился крикнуть Иван Лукич. Но получилось невыразительно, едва слышно получилось. Почечуев, пожалуй, и погромче смог бы, да боялся дополнительный вред себе причинить.

«А вдруг — позвонят? Звонили же недавно... Тогда я сразу: «Войдите!» Что есть силы. И — «помогите!» — заодно. Для страховки, — размечтался Иван Лукич. — Пусть двери ломают, пожарников зовут. Чего стесняться? Да ежели для пользы дела — пусть хоть весь дом по кирпичику разбирают. А может, и вовсе не заперто... Пусть бы дедушка опять пришел. Который с веником. Вот и поквитались бы... Я его тогда — он меня теперь выручил бы...»

Почечуев закрыл глаза. Попытался ни о чем не думать и хотя бы ненадолго задремать. Вдруг да и отпустит во сне. Теперь сном лечат. Недавно в газете про такое читал.

И вдруг догадка в голову вошла — плавно, вежливо... Так же как, бывало, Маня с работы домой возвращалась... Тихая такая догадка: «Потому и погибаю, потому и жил во мраке, что обошла меня любовь. Не было ее... Как бога. У других была. А во мне отсутствовала. Или притаилась до поры. Как семечко хлебное. В щели каменной. Вот в чем корень, а не в шишке на животе. Душа у тебя, Почечуев, порожняя. Там, где у людей любовь содержится, у тебя — ниша пустая... Ладно. Главное — в понятие войти. Жив буду — по другой колее поеду. Влюбляться мне, ясное дело, поздно. В смысле в бабу... А вот применение себе обязательно найду. И всего вероятнее — в детском доме. В воспитатели подамся. На общественных началах попрошусь. Денег мне от них не надо. Буду за так с детишками возиться. Ну и рацион... За общим столом. Теперь это модно: наставником. Как ветеран. На путь истинный наставлять. Книжки ребятам читать буду. Глядишь, и сам умнее сделаюсь...»

Было слышно, как где-то в доме спускают воду в уборной. Затем хлопнула дверь на лестничной площадке, выше этажом.

«Похоже, Кукарелов зашевелился. Неужто уходит? А что ему дома делать? Ни жены, ни даже собаки. Сядет в поезд и уедет на гастроли. А ты тут кукуй...»

Помогите... — выдохнул из себя Почечуев. Получилось мощнее, чем в первый раз. Но голос на нервной почве сел, пожух. Прозвучало рассыпчато. А для того чтобы тебя услышали, необходимо звук собрать, сконцентрировать, чтобы — как из ружья!

Открыл Почечуев глаза, а в окошке что-то светится. Звездочка какая-то зажглась. С красноватым оттенком. И вдруг эта звездочка, как маятник, раскачиваться начала, А затем и подпрыгивать. Вверх, вниз... Ба! Никуда, стало быть, Кукарелов не уехал. Подергавшись, фонарик медленно поплыл вниз, то есть по назначению, а именно к зазнобе Кукареловой.

«Эх, родименькие! Что бы я тут без вашей почты делал, без сигналов ваших любовных? Такой славный огонек сообразить... Сразу полегчало».

— Помогите! — повторил Иван Лукич.

Фонарик вернулся снизу. Подергался, поплясал и вдруг, что-то сообразив, резко уплыл вверх. Напрочь из поля видимости убрался.

«Неужели услыхал? О помощи крик? Стало быть, действовать сейчас начнет. — И тут Почечуев вновь засомневался. — Нет, не придет. Наоборот, затаиться может. Решит, что я от его хулиганства на крик сорвался. Что прикажете делать, товарищи дорогие?»

Затих Кукарелов. Чечетку отбивать перестал. Решил, видимо, что допек старика.

Где-то высоко в небе, примерно на седьмом этаже дома, в форточку пролаяла собака. Почечуев знал эту собаку. Встречался с ней на лестнице. Морда такая добродушная — в бороде кудрявой. И самостоятельного поведения бобик. Нос куда попало не сует. Не отвлекается, будто к хозяйской ноге привязанный идет.

«И чего бы собаке не учуять беду? Что одному из жильцов дома плохо сделалось? Так нет же, не учует. Шпиона или бандита уголовного мигом распознает, а тебя, которому срочная помощь необходима, стороной обойдет».

Неоднократно Почечуев впадал в полузабытье. Особенно когда за полночь перевалило. Отчаяние сменялось безразличием, невеселая озлобленность — скептическим умиротворением. Боль и страх не отпускали и на другой день. Не было никаких позывов. Даже самых естественных.

В один из просветов в сознании с потолка отчетливо прозвучали стихи Маяковского, вернее — одна только строчка: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Чуть позже в окне в перекладину форточки царапнула коготком птичка. Скорее всего — воробышек шальной. Пискнул, чирикнул и прочь полетел.

«Комочек махонький, а захотел — и полетел! А ты лежи плашкой... Человек, владыка!»

Неожиданно крупный, застучал по окнам ливень — хлесткий, наотмашь! Над домами громыхнуло. Гулкое эхо грозы отскочило от каменных стен кварталов и ввысь уплыло, к тучам.

«Ишь, грянуло как! Дождище какой... Весь мусор с тротуаров смоет. Сейчас бы в окошко высунуться. На миг. Для освежения лица. Дышать нечем».

Счет времени Почечуев потерял. Давно кончился завод в будильнике. Однажды возник странный момент, когда Иван Лукич до боли в желудке захотел есть. Ненадолго. Однако порадовало: жив, коли жрать хочется. Затем и это состояние притупилось, померкло. Кстати, и со зрением нелады происходили. Пелена мутная образовалась перед глазами. Должно быть, от застоя. Сколько уже суток не умывался, глаз не протирал — двое, трое?

«Поплакать бы... — пожелал Иван Лукич. — Слеза, глядишь, и смоет, разъест пленку. А то что ж получается: одни уши функционируют. А все остальное как травой заросло — не работает. Зрение, воля, движение... За что мне такое, мама?»

Ночью на лестнице собака лаяла. Другая. Беспризорная. Которую Почечуев пельменями угощал. Разбудила жильцов. На нее шикали, матюгались. Собака замолкнет на время, а затем опять гавкает. Пришлось Кукарелову, как самому жизнеспособному, выйти на лестницу со шваброй в руке. Чтобы прогнать крикливое животное за дверь, на улицу. Спускается Кукарелов, а дворняга возле квартиры Почечуева стоит и плачет, то есть воет, подвывает. И носом под дверью нюхает. Время от времени.

К утру только разобрались — что к чему... Что Почечуева удар хватил — выяснили. Хорошо еще двери не полностью запертыми оказались у Ивана Лукича: на одну всего лишь цепочку. При помощи местного сантехника цепку быстро перекусили и и помещение проникли.

Марьяна Лилиенталь уборку произвела. Почечуева раздели, перестелили под ним. «Скорую» вызвали.

Старик лежал с застывшей улыбкой; казалось, он вот-вот рассмеется вдребезги!

Стену он у себя в комнате очень лихо расковырял. Можно подумать, что в окно снаряд влетел и по стене треснул — такая солидная воронка, и всюду множество кирпичных осколков.

Потом, когда Кукарелов Почечуева в больнице навестил, Иван Лукич, взяв из рук артиста банку с компотом, громко сказал: «Бусибо!» — явно не узнав соседа, а затем, отвернувшись к белой холодной стене, добавил: «Расстреляйте меня, пожалуйста. Я маму убил!»

VIII

На третий или четвертый день лежания, обросший по подбородку серебристой щетиной и в душе смирившийся с угасанием, Иван Лукич услыхал далеко-далеко позади себя странное металлическое поскуливание и такое знакомое, можно сказать, родимое пение, входной двери... Почечуев даже легкое движение воздуха кончиком носа уловил. «Неужели — чудо?! Открыли, откупорили!»