Именно тогда, на остывающем берегу сонного озера, под черными лапами сосен, в мою юную голову забрела нетрезвая мысль о том, что время гораздо более относительное понятие, чем принято считать. Сейчас-то я убежден, что времени просто не существует: это понятие было придумано швейцарскими часовщиками и проходимцами, которые называют себя математиками.
Старик плел довоенные истории. Как он поехал в Ригу за отрезом бостона на выходной костюм, но бес его попутал, и Эдвард прогулял все деньги в борделе.
– На углу Ульманиса и Лайма-иела, – давал точные координаты дома терпимости наш дед. – Как с Ратушной площади повернешь на Крукулю-мост, оно прямиком и вот…
Говорил так, будто все это с ним случилось на той неделе. Нас с Венькой он спрессовал в единое целое и если и обращался, то непременно к обоим сразу, называя нас чудным словом «мальцы», с ударением на «а». Дядю Славу почтительно величал «паном».
– Слыхал, пан, люди болтают: водка – зло. А водочка-то меня от смерти спасла.
Выяснилось, что Эдвард – самогонщик со стажем. Начал гнать еще до войны, гнал из картошки (як поляци), экспериментировал с яблоками, пробовал рожь и пшеницу, добавлял крыжовник и смородину, настаивал на березовых почках. Сам скумекал насчет тройной очистки углем, перед самой оккупацией стал чемпионом Нижней Латгалии по самогоноварению и был награжден дубовым венком и денежным призом в двадцать латов. В те былинные времена у Эдварда, прямо как в сказке, было два брата.
– А когда ваши пришли, – так уклончиво описал он оккупацию своей страны нашей в сороковом году, – забрали в Красную армию старшего брата. Пришли забирать меня – я советским командирам водочки налил да и говорю: «Оставьте меня дома, добрые паны товарищи, ну кто вам еще такой самогон будет варить?»
Русские согласились с логикой латыша – ушли. В сорок первом Латвию захватили немцы. Началась мобилизация. Забрили в вермахт младшего брата. Пришли и к Эдварду. С немцами повторилась та же история, что и с русскими. Так Эдвард не попал на войну и остался жив. Братьям повезло меньше – старшего убили немцы, младшего русские.
Догорал костер, угли пульсировали малиновым жаром. Коварное небо интимно придвигалось и бесстыже распахивало бархатную изнанку, расшитую звездной пылью. Огибая стволы сосен, из леса, как живой, выползал туман и плыл сонным призраком над черным стеклом озера. Заканчивалось лето восемьдесят третьего года.
Как это часто случается со мной, я упустил главное: расписывая канувшие в вечность пейзажи или вспоминая давно умершего латыша (земля тебе пухом, Эдвард), я напрочь позабыл рассказать о главном: а чем же все-таки занимался дядя Слава. Кем же он был?
Профессия Шухова по тем, доцифровым, докомпьютерным, временам считалась редкой, почти эксклюзивной – он работал фотокорреспондентом. Он был фотожурналистом и репортером, тоже с приставкой фото. Но дело даже не в этом, оставаясь абсолютно советским гражданином, он являлся специальным корреспондентом крупнейшего американского информационного агентства Ассошиэйтед Пресс. Или как дядя Слава по-свойски называл его – Эй-Пи. Щедрые американцы снабжали его новейшей аппаратурой и лучшими фотоматериалами: лучшей оптикой, последними моделями «Никонов» и «Кэнонов», упаковками пленки «Кодак» – цветной и черно-белой, коробками фотобумаги.
Агентство отправляло дядю Славу в командировки. Как-то на Чукотке он всю неделю арендовал вертолет, чтобы снять единственный кадр: с высоты птичьего полета раскрывается закругленный горизонт (такой эффект дает объектив «рыбий глаз»), из-за края земли выглядывает восходящее солнце, а по тундре навстречу камере, отбрасывая долгие розовые тени, мчится тысячное стадо северных оленей. Я видел эту фотографию, ее опубликовал на своей обложке журнал «Нэшэнэл джиогрэфик».
Снимал он и спорт. Я часто видел дядю Славу на международных чемпионатах, он мелькал на экране телевизора за хоккейным бортиком с внушительным телевиком или, увешанный камерами, ожидал острого момента у футбольных ворот. Моя память запросто может нарисовать его спортивную фигуру (в молодости он играл в водное поло за сборную Белоруссии, к счастью – его слова, – «у меня хватило мозгов завязать с водно-половыми играми и не превратиться в профессионального спортсмена) в кожанке или в охотничьем жилете с тысячей карманов, набитых коробками с пленкой, фильтрами для объективов и прочей фотомишурой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но главной коронкой фоторепортера Шухова была официальная съемка. Встречи глав государств, переговоры на высшем уровне, приемы и прочая парадная скучища.
– Скучища? – с боксерским азартом переспрашивал он меня. – Да будет тебе известно – это не только самый сложный вид съемки, но и самый интересный. Ты думаешь – щелкнуть эффектный гол или пируэт в фигурном катании – вот мастерство, да? Ничего подобного! Ты выбираешь правильную позицию, ставишь нужный объектив и ждешь. Просто ждешь. И если ты не заснешь, то наверняка сделаешь пару-тройку приличных кадров, которые будет не стыдно принести в контору.
Протокольная съемка совсем другое дело. На официальных встречах фоторепортеров запускают в зал всего лишь на минуту, запускают табуном. Там уж никто не церемонится, если тебе не удалось отработать в эту минуту, все – второго дубля не будет. Дядя Слава рассказывал, как легендарный Халдей снимал парад на Красной площади, а когда его точно так же, на минуту, запустили на Мавзолей, чтобы сфотографировать отца народов, фотокор обнаружил, что в камере остался последний кадр. Просить Сталина немного погодить, пока фотограф зарядит новую кассету, явно не стоило. Халдей поймал усатое лицо в объектив, навел фокус, помолился и нажал спуск.
– И сделал гениальный кадр!
Дядя Слава тут же схватил с полки альбом, быстро пролистал. Нашел, раскрыл, ткнул пальцем в лоб тирана.
– Вот! Ну?! Живой, эмоциональный, трагичный даже – в сотню раз лучше всех постановочных студийных портретов с выверенным светом и неуемной ретушью. Ты пойми – страсть материальна. Энергия мастера обладает фантастической силой, она переходит в его творение. А если делать все с развязанными шнурками – как некоторые…
Он, громко захлопнув книгу, кивал в сторону сына. Венька к тому времени перевелся на вечернее отделение журфака и тоже начал снимать. Ему нравилась внешняя сторона профессии – увесистые камеры и объективы в бархатных мешочках, черные кофры буйволиной грубой кожи, повязка на рукаве с авторитетным словом «Пресса». Однако рациональная лень с годами переросла в почти религиозное сибаритство, и если бы мне нужно было изобразить визуальную квинтэссенцию существа моего друга, то атрибутами к портрету стали бы диван, халат, плед и книжка. И другая книжка – он любил параллельное чтение и читал по нескольку книг сразу. Стандартный комплект мог включать Акутагаву, «Жизнь животных» Брема и потрепанного Яна Флеминга в оригинале. Тут же на журнальном столике незавершенный пасьянс плюс пачка сигарет с подручной пепельницей, неизменно переполненной окурками. Разумеется, подражая отцу, Венька начал было курить трубку, но и тут лень победила – куда проще сунуть сигарету в рот и чиркнуть спичкой, чем проделывать каждый раз тягомотный ритуал с набивкой и кропотливым раскуриванием. Не говоря уже про регулярную чистку мундштука и чубука при помощи всевозможных лилипутских щеточек и войлочных шомполов. Неудивительно, что он перестал бриться и постепенно зарос внушительной бородой, какого-то кубинского фасона. Потолстел. Татарская кровь мамаши, взяв верх, постепенно придала Веньке экзотический вид: смуглый в любое время года, с нечесаными вороными кудрями до плеч, в золотых амулетах на мохнатой груди, он напоминал нечто среднее между греческим пиратом и опустившимся цыганским бароном.
Еще штрих – на их просторной кухне Венька пользовался креслом на колесиках. Оттолкнется ногой – и у холодильника. Оттолкнется другой – снова у стола. Так, не вставая, он совершал путешествия по кухне, снабжая себя всем необходимым. Безусловно, мой друг Венька был изобретательным малым, недаром же говорят: лень – мать всех изобретений. Да, еще – он начал прилично закладывать. Пил часто, пить предпочитал водку.