Читать интересную книгу Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

~~~

33

Когда раздавался Гимн и Бог начинал одаривать венгров счастьем и благоденствием — например, во время трансляции матчей с участием сборной, то всем приходилось вставать; мой отец поднимался с мрачной торжественностью, сыновья же его всякий раз делали это как бы нехотя, во всяком случае всегда дожидались, пока мой отец обратит на них взор, в котором серьезность граничила с раздражением, и только тогда наконец вставали. Примерно одновременно с болельщиками соперников. И гримасничали, но так, чтобы отец этого не заметил. А если при этом звонил телефон или начинал свистеть чайник, сыновья моего отца принимали это как доказательство собственной правоты. Гимн, конечно же, вырывает нас из повседневной реальности, поднимая в сферы вечного бытия, но то — Гимн, а не телевидение, в чем и крылось неразрешимое противоречие поколений. Упомянутая замечательная привычка моего отца проливает свет на то возмущение и разочарованность, с которыми он реагировал на релятивизм (назовем это так) старшего сына моего отца. Реагировал же он истерично. Например, когда старший сын моего отца, случалось, упоминал, как здорово, что семья их такая большая и что есть в ней всякие-разные, есть двугорбые, есть одногорбые, есть герои и есть предатели и так далее, мой отец тут же возмущался. Какие предатели?! Кто конкретно?! Как можно так говорить?! Похоже, возможность существования таковых он исключал в принципе. Сын моего отца пожимал плечами, он не мог понять моего отца: да какая, в конце концов, разница, были в семье предатели или нет? Ведь это все в прошлом. А прошлое принадлежит нам не потому, что оно такое уж славное, а потому, что оно — наше, это наше богатство, богатство, которое делает нас свободнее. Мой отец, кстати говоря, — как раз замечательный образец так называемого отца-предателя. Многие презирали его за то, что он был на волосок ближе к лабанцам, чем то диктовалось хорошим вкусом (что было неудивительно: младшая ветвь, ветвь Чеснеки, с самого начала тянулась к Габсбургам). Мой отец, будучи командиром отрядов куруцев (полка штирского, полков Форгача и Эбергени), не стеснялся нападать и на собственных родственников (Антал, Даниэл и т. д.), и по этой причине его презирали не только куруцы, но, за глаза, и те члены семьи, что держали нейтралитет. Мой отец был человеком тучным, со смуглой блестящей лоснящейся кожей, которую так и хотелось погладить. Гладить, гладить до бесконечности. В тридцать пять он стал подполковником при князе Палфи, но вовсе не из карьерных соображений; просто он был человеком нетерпеливым. И тяготился жить в постоянной оглядке (чего в конце XVII века избежать было не так просто) то на Габсбургов, то на турок, то на Трансильванию, на королевский престол, на интересы нации, интересы семьи, на собственные интересы — надоело ему это все. И он стал военным, в меру сил и способностей исполнявшим приказы. Куруцев он не презирал, но считал их недальновидными. Ракоци, несомненно, был человек великий. Но как было б ужасно, если бы он победил. Соглашение с турками, заигрывание с французами. Ну и что с того? Время куруцев, конечно, апофеоз, а то, что было до них и после, разумеется, жуть сплошная. Мой отец — один из самых ненавистных членов семьи. Портрет его и сегодня можно увидеть в крепости Фракно. А его сыновья до сих пор встают, когда начинают транслировать футбольный матч. Есть в них пружина, которая заставляет их вскакивать на ноги. Сыновья сыновей моего отца поднимаются нехотя, не спеша — вслед за своими отцами.

34

Мой отец терпеть не мог Кошута, считая его выскочкой, человеком капризным, поверхностным, и во всех конфликтах занимал сторону Сечени. Его приветствовала толпа на Бродвее? и что с того? а после его перезахоронили на родине? это правильно, для этой цели Кошут как раз годился. Он (отец мой) вообще не любил протестантов. Уж слишком они упрямы, на его вкус, слишком от мира сего, для них Бог, полагал он, остается пусть важной, но все-таки фразой, они ждут, чтобы Он определил их судьбу, и вечно они на кого-то обижены, объяты мужественной печалью; не любил мой отец их плебейской гордыни — как будто страдание было изобретением Лютера и исключительной привилегией его последователей, потому-то отец не любил и куруцев: слишком много пылу, много песен, мало мысли, труда, китч какой-то! жалость к себе, ностальгия и китч! нет, Кошута он не любил — ах да, это я уже говорил, — и все же, все же в тот трагический день октября мой отец был повешен как предатель Габсбургов. Бабушка послала в Арад людей забрать из-под виселицы тело, узнать которое, как она наказала, можно было по бороде. Но бороды были еще и у Лахнера и Дамьянича, так что привезли всех троих и похоронили в саду замка Мача, что в комитате Арад, да будет земля им пухом.

35

О вельможах. Мой отец был из их числа — как-никак, инспектор природоохранного ведомства, пусть не единственный, а один из шести, но все-таки! все-таки primus inter pares. ◊ Мой отец был великим мира сего, настолько великим, что больше и быть нельзя, хотя это неверно, он не был вельможнее всех вельмож, однако представить его могущество невозможно. Взять, к примеру, хотя бы землю; кто в деревне главнее всех? самый крепкий мужик, у которого власти в деревне столько, что он может добиться всего, ну а больше всего ведь и нет ничего; это он заправляет жизнью села и всем прочим, буквально — всем; прикинем теперь, что будет, если это влияние, эту власть и все прочее увеличить во сто или в тысячу крат? Ничего. В этом случае масштаб уже не имеет значения. ◊ Народ так слепо предрасположен к вельможам, к моему отцу, так повсеместно восхищается его жестами, выражением лица, тоном и манерами, что боготворил бы моего отца, приди ему как-нибудь в голову быть с ним хоть немного добрее, быть человечнее. ◊ Мой отец обладает одним большим преимуществом перед остальными людьми. У него есть все: обильный стол, богатая утварь, собаки, лошади, обезьяны, карлики, шуты, льстецы — и пусть будет (зависть меня не гложет), но чему действительно можно позавидовать, так это тому, что он имеет счастье держать у себя на службе людей, равных ему и умом и сердцем, а то и превосходящих его. ◊ Мой отец необычайно гордится тем, что прокладывает в лесах просеки, окружает обширные территории неприступными стенами, золотит потолки, сооружает какую-то водяную фигню, устраивает оранжереи; но осчастливить верное ему сердце, наполнить радостью чью-то душу, облегчить горькую долю, отвести от кого-то беду — развлечения не в его вкусе. ◊ Мой отец, знатный вельможа, так легко отделывается одними обещаниями, его сан с такой легкостью избавляет его от необходимости держать слово, что он, как видно, еще очень скромен, если сулит только то, что сулит, а не в три раза больше. ◊ Стар и дряхл уже дядюшка Фери Динст (nomen est omen[32]), в развалину превратился, пока мне служил, сказал мой всесильный отец, куда его, старого хрена? И займет его место более молодой, лишив старика последней надежды, займет только по той причине, что дядюшка Фери Динст служил слишком рьяно, не жалея сил. ◊ Подчас бывает выгодней плюнуть на моего отца, чем жаловаться на него. ◊ Мой отец презирает умных людей, у которых нет ничего, кроме ума; умные люди презирают моего отца, у которого нет ничего, кроме высокого сана. Добропорядочный человек осуждает и тех и других, если единственная их заслуга — их сан или ум, но отнюдь не любовь к добродетели. ◊ Презрение моего отца к простолюдинам делает его равнодушным к лести и похвалам последних, тем самым умеряя его тщеславие; точно так же хвала, которую мой отец без меры и роздыха расточает монарху и Господу Богу, не делает их тщеславней лишь потому, что они мало уважают того, кто их превозносит. ◊ Если бы мой отец знал, что такое его приближенные и что такое он сам, ему было бы стыдно изображать из себя вельможу. ◊ Нет ничего хорошего в том, когда человека нарекают теми же именами, которые берет себе плебс. Чернь (и апостолы) называют себя Петерами-Петрами, Яношами-Иоаннами, Якабами-Иаковами. Моего же отца зовут: Ганнибал, Цезарь, Помпей. Лукреций. А если он пожелает, то кто запретит ему (моему отцу) именоваться Юпитером или Меркурием, Венерой или Адонисом? ◊ Мой отец обладает всеми жизненными благами, он наслаждается изобилием, спокойствием, безграничным счастьем: поэтому ему доставляет удовольствие посмеяться над карликом, обезьяной, глупцом или нелепым розыгрышем; людям не столь счастливым нужен более существенный повод для смеха. ◊ Мой отец любит шампанское и терпеть не может дрянного портвейна. Он напивается более дорогим вином, чем простолюдин, — в этом и состоит все различие в разгуле магната и младшего конюха. ◊ Заметить и оценить достоинства и тотчас вознаградить их как подобает — вот два смелых и не терпящих отлагательства шага, на которые мой отец часто неспособен. Плохо, видно, у бедолаги с ногами… ◊ Вообще-то, ты молоток! сказал мой отец, но этого недостаточно, ты должен вести себя так, чтобы я тебя почитал, чтобы мне было больно и огорчительно лишиться твоей благосклонности либо вовсе не заслужить ее. ◊ Моему отцу не хватило бы всех его сокровищ, чтобы вознаградить низких льстецов, принимай он все их слова за чистую монету; ему не хватило бы всей его власти, чтобы наказать их, пожелай он соразмерить кару с вредом, который они ему причинили. ◊ Со стороны моего отца было бы чистым лицемерием не занять без лишних просьб то место, которое приличествует его сану и которое все охотно ему уступают: ему ничего не стоит быть скромным, смешаться с толпой, которая расступается перед ним, и занять в собрании последнее место, ведь, увидев это, все бросятся пересаживать его на первое. Человеку попроще скромность обходится много дороже: если он замешается в толпу, его могут раздавить, а если займет место в конце стола, его там и оставят. ◊ Моему отцу не нравились первобытные времена, когда люди покинули райские кущи: ему было обидно думать, что у него с ними общие предки — одни и те же брат и сестра. Все люди — одна семья: их разделяет лишь большая или меньшая степень родства. ◊ О моем отце лучше молчать: говорить о нем хорошо — почти всегда значит льстить ему; говорить о нем дурно — опасно, пока он жив, и подло, когда он (мой отец) уже мертв.