Читать интересную книгу Кенигсберг дюз пуа - Константин Смелый

- … Батарейка села, – выдохнул он, докопавшись до мобильника. – А чего случилось-то? Чего шуму столько? Ну, въехал Митька в светофор…

- Читать умеешь? – брат махнул пультом в сторону экрана. – Митька твой чуть Ребекку не похерил. Не известно ещё, выживет или нет.

- Мишка, не смей так говорить! – всхлипнула жена за его спиной. – Конечно, она выживет! Чёрт бы побрал Митьку вашего…

Она тёрла ладонью заплаканные глаза. В другой комнате постепенно набирал децибелы солидарный рёв.

- Видел, как местное население колбасит? – сказал брат. – Я б на твоём месте платье надел бы и бороду накладную, – он изобразил длину бороды. – А лучше вообще не выходи на улицу. Попадёшь под раздачу, никто не спросит, сидел ты там в машине или не сидел.

Гена не смог ничего сказать.

- Ладно, следи за событиями, – брат протянул ему пульт. – Мне бежать надо… Элька, я набросал себе список, чего надо купить, глянь, может, забыл чего. И этот, сок ему – «Гербер» грушевый и «Мистер Соскин» овощной? Или наоборот? Не могу запомнить нифига…

- Сейчас, подожди уж теперь… Ну бегу, бегу! Горюшко ты моё горемычное…

В самый зубодробительный момент, когда плач уже заглушил оба телевизора, сквозь него прорезалась бодрая трель братовского айфона. Канал КТВ-1 выходил на связь с Геной.

14. Формула любви

Начиная с этой главы, мы увязнем в героической попытке объяснить народное обожание. Об успехе нашего предприятия судить читателю. Впрочем, даже если нам суждено обломать об феномен всенародной любви всю объяснялку, заранее утешимся тем, что всё же попытались.

Ведь сколько раз, коль опять пошёл такой разговор с аудиторией, мы даже и не пытались? Вот ты, я хорошо помню, хотела рисовать иллюстрации к детским книжкам. А вышла в тим-лидеры на заводе, который делает сладенькую водичку тёмного цвета. Ты пыталась не бросить рисовать?

А ты чего киваешь, вице-президент по операционной деятельности? Ты мечтал открыть ресторан «Хлеб и вино» на улице Красного Курсанта. С пекарней и винным фолиантом, чтоб можно было читать, как интеллектуальную прозу. Я помню твою эсмэску, когда ты набрёл в Лондоне на похожее место: «нашёл цель в жизни, плакаю от счастья». Твой набросок бизнес-плана у меня до сих пор где-то висит на старом адресе. Так ты как, пытаешься забить на свою карьеру?

И ты в сторону не гляди, счастливая мать. Ты пыталась помешать этому хмырю манипулировать тобой? Пыталась не «слушать сердце»? Попробовала не бросить ради него работу, от которой, по твоим же словам, было легко вставать по утрам? Когда хмырь, уже не притворяясь, бросил тебе в лицо, мол, куда ты, сука, от меня денешься, беременная и безработная, в тридцать четыре года, в чужой Москве, – ты сделала попытку дать ему коленом по яйцам, как Вовке Фирсанову в девятом классе? Потом одеться, выйти на лестницу и позвонить кому-нибудь? Мне, на худой конец?

Про себя даже не начинаю. Не закончить будет.

Ребекка живёт немного по-другому. И выглядит при этом так, как выглядит (наберите в гугле «Ребекка Линдберг» кириллицей и посмотрите картинки). Я бы уже из-за этого в неё влюбился, если б знал поближе. Но у жителей РЗР, т. е. у народа, есть и другие причины для обожания.

Во-первых, семья. Начать надо с деда. Дед Ребекки – сын священника из городка Вильхельмина на севере Швеции. У Ребекки в блоге можно найти его фотографию, помеченную 56-ым годом: нескладный большеглазый юноша в плохо сидящем костюме, с рыжеватыми кудрями и провинциальным огнём в глазах. Снимок сделан за неделю или две до XX-го съезда КПСС.

Это теперь пенсионер Бенгт Линдберг (лысый и одетый в недешёвые рубашки) голосует за самую правую из вменяемых партий. В 56-ом студент Бенгт Линдберг верил в коммунизм и учил русский. По ночам писал полемические статьи в студенческую газету. Правящие социал-демократы в этих статьях выходили бесхребетными оппортунистами; министры из «Крестьянского союза» – латентными нацистами. Первые сообщения шведской прессы о том, что Хрущёв на тайном заседании разоблачил Сталина, дед Ребекки заклеймил как новый эталон гнусности в буржуазной пропаганде.

Тем временем представителей шведской компартии пригласили в советское посольство, чтобы ознакомить с содержанием речи тов. Хрущёва. Шок расходился, как круги по воде. Бенгта накрыло днём позже. Земля накренилась под ногами, но до июня в страшной новости ещё оставался какой-то элемент слуха, какая-то хилая надежда на опровержение. В июне текст речи вышел в «Нью-Йорк Таймз». Когда Бенгт расшифровал все английские слова, он захлопнул словарь и расплакался прямо в читальном зале университетской библиотеки. Он не плакал с такой мальчишеской горечью, не чувствовал такого жгучего унижения с тех пор, как фрёкен Хольмстен прямо у доски спустила с него штаны. (И её даже не уволили. Были же времена в Шведском королевстве. Как тут не станешь коммунистом?)

Но первая любовь не сдаётся так легко. После периода брожения товарищи по партии убедили и Бенгта, и себя, что СССР пережил болезнь роста. Возобладало мнение, что дальше дело пойдёт в гору. Дед Ребекки оправился от удара и занялся коммунизмом с удвоенной силой. В ноябре его колонку о героизме, с которым советские танки давят фашистский мятеж на улицах Будапешта, напечатала газета «Ню даг». А летом 57-го его делегировали в Москву – на тот самый фестиваль молодёжи и студентов.

Так среди фестивальных детей оказался Рогер Линдберг, ныне доцент философии Кёнигсбергского университета. С ним, если помните, мы уже познакомились в Каштановой аллее. Мама Рогера, Татьяна Никитична, в девичестве Сухова, была третьекурсницей в огромных очках. Её прикрепили к группе шведов и сказали переводить. Таня никогда раньше не видела живого шведа и впервые слышала живую шведскую речь. Переводила, что могла. Когда не могла, страшно краснела. Сердобольные, наивные, восторженные шведы махали руками и старались говорить медленно и раздельно, как на пластинке, и заверяли её, что она отличный переводчик, просто у них у всех ужасные региональные диалекты. Особенно горячо за свой диалект извинялся большеглазый Бенгт, который постоянно строчил в блокноте зарисовки о мире и дружбе на улицах Москвы, полные непонятных прилагательных, и зачитывал их вслух, как бы для всех, но поднимая глаза только на неё. От этого самая страшная Танина проблема делалась страшнее. Все трудности перевода бледнели в сравнении с тем, что у неё было только одно выходное платье – жёлтое в крупную чёрную горошину.

На собрании перед началом фестиваля таким, как она – приезжим отличницам, жившим на стипендию и редкие триста рублей из какого-нибудь Джезказгана, – дали комсомольский наказ: ни в коем случае не создать у иностранцев впечатление, что советской студентке нечего надеть. Туалеты для неимущих переводчиц готовили всем общежитием. Подключили сокурсниц-москвичек – тех, что жили в заоблачных квартирах, с родителями, от любезности которых всегда хотелось провалиться сквозь паркетный пол. Каждой переводчице без особого труда собрали комплект из четырёх-пяти платьев, которые следовало чередовать. Трудности возникли только у Тани Суховой.

Вопреки полуголодному детству, вопреки индустриальному зловонию, она тянулась вверх, пока не переросла всех девочек, всех мальчиков и всех взрослых мужиков в округе, – и только тогда, на отметке в метр восемьдесят шесть, природа сжалилась над ней. Девчонки-сокурсницы задирали головы, когда разговаривали с Таней. Самая высокая была ниже её на полголовы. Напяливать их платья было всё равно, что лезть в форму, которую Таня носила в пятом классе.

Первые дни фестиваля она проходила в своём жёлтом наряде. Один раз чуть не упала в обморок, когда шведы купили ей очередное мороженое на палочке, и огромный комок сорвался прямо на юбку. К счастью, в ту же ночь соседки закончили шить ей новое платье, на которое пошли сразу два старых сарафана одной из москвичек. Ко второй неделе фестиваля подоспело и третье платье, светло-голубое, с зелёным поясом. Его сшили из чьей-то фамильной скатерти.

Нетрудно догадаться, что пятьдесят лет спустя, в интервью кёнигсбергскому телевидению, Татьяна Никитична скажет: в её жизни не было платьев прекрасней, чем те фестивальные.

После трёх с лишним лет учёбы, писем, бумаг и гадких бесед с людьми в кабинетах Таня Сухова стала Таней Линдберг и уехала в Швецию. Рогер, первый ребёнок Линдбергов, родился 13-го апреля 1961-го (он стал бы Юрой, если бы в местном приходе не отказались регистрировать «неподходящее» имя). В тот вечер счастливый Бенгт и несколько поддатых товарищей по партии долго маршировали по улицам, размахивая советским флагом и оглашая Мальмё воплями о скорой победе коммунизма во всей Солнечной системе.

Бенгт Линдберг не знал, что это лебединая песня его красной молодости. Дальше были пелёнки и Берлинский кризис. За ним Карибский. Была карьера юриста, второй ребёнок, тридцать лет, залысины и клиенты, удравшие из ГДР. К шестьдесят восьмому году дед Ребекки возненавидел и коммунизм, и всё, что его олицетворяло. Он стал выходить из себя, когда жена разговаривала с детьми по-русски.