Еще одной некоторой проблемой стали жертвоприношения, так называемые милостыни. С этим он привык еще в Санкт-Петербурге. По его указанию в Священном Синоде была выделена статья доходов и расходов святоо, а при нем довольно большой штат чиновников. Но он не ожидал такого масштаба и разнообразия милостыни! Несли все — дворяне, чиновники, купцы, крестьяне, даже нищие. Короче все, кто побывал на проповедях и молитвах и что-то с этого получил. А ведь это миллионы людей! И православная церковь уже который век учила — обратился к Богу — отдай милостыню, хоть деньгами, хоть имуществом, даже крепостными людьми, а пожертвуй, ибо надо!
Святой сначала откровенно опешил, а потом решил, что он не революционер и нечего тут, хм прелестями крутить. Объявил, что милости им принимаются за одним исключением — сам святой для себя не берет. Церквям же и различным богоугодным учреждениям можно. Синод также принимает по статье 17 бюджета.
Купечество на этом не успокоилось, отрядило большую делегацию, как водится, с богатыми дарами. Что же делать? Купечество он, разумеется, благословил, дары — золотой сервис на сто с чем-то тарелок — принял. Но потом объявил, что пойдет это как именной дар московского купечества в церковный бюджета святого.
— Поймите, почтенные, и на Земле и на Небе я уже богат и знатен и мне уже ничего больше не надо, а вот простому люду надо, особенно детям и нищим, — разъяснил он купцам, — дарите им, и я буду вам расценивать, как подарки себе!
На эту встречу он специально пришел в служебном мундире со знаками действительного тайного советниками и регалиями министра. Купечество и оробело. Одно дело подносить хотя бы простому человеку, пусть и святому, а совсем другое — высшему сановнику страны! Попробуй ему откажи! Он ведь духовно очень высоко по сравнению их, что они заранее согласилось, но и в светской сфере!
Но наиболее проблемным и затратным по времени оказалось для него старообрядство. С XVII веке эту ветвь христианства, в о числе и в Москве, как только пытались согнуть. И лаской, путем дарования им возможности хорошо заработать, административно, кнутом и ружьем подавляя их и даже духовно, натравливая на них официальную церковь и не давая отвечать.
Все тщетно. Старообрядчество выживало и даже крепло. И государство ничего не могло сделать. Сгибая и, может быть, покупая отдельных их представителей, оно вынуждено было терпеть течение в целом.
Появление святого, как они обозначали поездку Макурину, они тоже поняли, как очередной шаг государства, которому они прямо никак ответить не могли, но пассивно, разумеется, собирались.
Что же, он был не против. На православные собрания, сборища, как отмечали их старообрядцы они, естественно, не показывались. Тогда он пришел сам и не на моления старообрядцев, туда бы его они не пустили ни в коем случае. Попросил приказном порядке к старообрядческим старикам (так он прозвал их про себя). Прошение в категорической форме было написано самим Макуриным, все равно лучшего не было, и на форме губернатора.
Конечно, они согласились, правда, только через два дня и, как он понял позже, яростных дискуссий. Впрочем, ему было уже все равно. Понимал ведь, как можно мирно согласиться с феодальным государством? Да беспркословно встав на колени!
На встречу с министром религий России — Макурин назвал себя официально и прямо. Дискуссий не будет, это станет встреча имперским администратора с поданными и те обязаны согласиться или отправиться в Сибирь на каторгу или в ссылку, в зависимости от уровня вины.
Принципиально уровень отношений был вырисован сразу — Макурин был в вицмундире со всеми наградами. Их было немного, но все они были высочайшего уровня, если они, разумеется, в них понимали. А даже и понимали, смотрели равнодушно и брезгливо. Государство, с их точки зрение, было бесовское, а значит и слуги тоже, как и всякие награды.
За ним, дабы не решили что-то злостное, шли здоровенные жандармы, высокие, плотные, с кулаками как кувалдами. Не побалуетесь!
Ну, ведь как? Думать мы вам запретить не можем, но вот заставить делать обязательно. Ругаться можете втихомолку сколько угодно, но проведете весь процесс полностью. Сами не станете гибкими религиозно, так дети будут.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Императорский указ о свободе религий вы, скорее всего, не читали? — утвердительно спросил Макурин.
— Написать можно что угодно, — пробурчал бородатый купчина в красной поддевке. Андрей Георгиевич молча требовал продолжения и тот, после длительного молчания уточнил: — указы сии были отданы только в губернаторском доме, а мы туда не ходим.
«Вот ведь хитрюги здесь собрались. И столичные приказы как бы выполнили и информацию для самых заинтересованных не довели. А потом сообщат, — мол, не захотели старообрядцы в своей темной злобе».
Макурин это очень даже подозревал, поэтому спокойно сказал:
— Что же, если вы не прочитали, тогда я вам сам расскажу. Слушайте! Правящий ныне император Николай I, беспокоясь о народе своем и посоветовавшись с богомольцем своим, решил, что отныне в России всякий может молиться своему Богу открыто.
— Как это? — удивился тот же купец, по-видимому, старший из собравшихся здесь старообрядцев, — нас никто и преследовать не будет?
— Не будет! — решительно сказал Макурин, — а кто осмелится, так это он будет в косности своей и злое, а не от полномочий государственных.
— И печатать наши книги можно? — выпалил длиннобородый старик, до этого сердито молча сверливший столичного чиновника, видимо, ни капельки не веривший ему, а теперь вот не выдержавший, — открыто и без ограничений?
— За деньги сколько угодно, — хладнокровно сказал Макурин, — вы только узнайте сначала, есть ли в типографии нужный шрифт. И пожалуйста!
За спиной неожиданно раздались тоненькие всхлипывания. Он удивленно обернулся за спину — вроде, детей сюда не водил? Глянул и откровенно удивился — большой и сильный жандарм, которым можно было забивать, как гвозди, настолько он был, казалось, твердый и суровый — вдруг, как маленький мальчишка, стал всхлипывать.
— Жалко тятя не дожил, — пояснил он, — так и помер в сибирской ссылке, погиб за веру.
Вот оно ведь как — и жандарм был из старообрядческой семьи, но каким-то макаром ставший уже православным и потому попавший на государственную службу
— Погибших уже не воротишь, они сейчас на Небе отдыхают, — строго сказал Макурин, — а вот живым уже станет легче.
— Дак ить и спорить не надо будет! — пораженно удивился бородатый старик, знаток старообрядческих книг, — благодать-то какая!
— Господь наш один на Небе, а вот люди придумали различные ему формы и содержания, — твердо пояснил Макурин, — пусть их, молитесь, как хотите. Истинный Наш Бог и Вседержитель мне сказал, что он к этому относится спокойно, главное, чтобы не сатанисты были в душе.
— Ты разговаривал с Господом Богом? — недоверчиво спросил купец, — вот так просто, взял и говорил?
— Нет, конечно, — открестился от такого простого понимания Макурин, — я был там не в телесном облачение, а, значит, и языка не было, как говорить? И Бог не ведал русского языка. Как мне кажется, я общался с ним напрямую, через голову.
Так вроде бы. Более просто он объяснить не может, сам не понимает и их еще окончательно запутает. Прояснил твердо:
— Главное, Бога надо понимать не словами, а чувствами и веровать в него искренне. Тогда будет тебе легко и свободно.
Макурин говорил и не понимал, что стало вдруг со старообрядцами, жесткое противодействие как-то обернулось робкими попытками понимания. Уж потом жандармы, сами изрядно обалдевшие и оробевшие, сказали ему, что когда он заговорил о Боге, то вокруг его головы возник яркий и большой нимб. Как можно спорить с таким святым и божественным человеком?
А пока он с ними спокойно поговорил и даже помолился за Господа Нашего. Старообрядцы, понятно, привычно тянули свои обряды, Макурин свои, но помолились дружно.
Сказать, что одной это встречей было сломлено сопротивление и с той стороны, и с этой, нельзя, естественно. Старообрядцы по-прежнему боялись и, чуть что, сразу замыкались, сторонники же государственной религии по традиции обращались больше к административным мерам.