Берингов пролив, 13 июля. В полдень, окутанный облаками, вырос мыс Дежнев, показались голубые льдины, прибитые к его крутым берегам. Проплыло селение Наукан. Еще через час отдали якорь в лагуне Уэллена.
Тагам на запад!
На север,
на север,
в морской великий путь,
Ложится ледореза
натруженная грудь!
С востока
на запад
задание дано —
Пробиться
впервые
по броне ледяной.
Н. АСЕЕВ.
Топорок картаво кричал над голубыми торосами. Расправив пятнистые крылья и вытянув шею, полярная птица кружила над мачтами ледореза. Она провожала нас до острова Шалаурова, до трех столбов на его каменной вершине — памятник трем кочегарам «Ставрополя», погибшим от цынги на зимовке.
Торопясь наверстать потерянные в порту на ремонте дни, мы поднимались на север, не ожидая, пока чукотские рации передадут скупые слова сводок о благоприятной ледовой обстановке. От Владивостока до мыса Шмидта лежало расстояние в две тысячи девятьсот миль, десять ходовых суток, и, чтобы использовать полностью благоприятную обстановку, надо было караулить ее у кромки[15]. Это гарантировало своевременный проход проливом де-Лонга и поворот на запад.
На запад!
К островам Самуила. На помощь зимовщикам первой Ленской.
На запад!
К проливу Бориса Вилькицкого, куда из Мурманска двинулся второй Ленский караван, груженный продовольствием и машинами для Якутской автономной республики.
Восемьдесят семь — наш коллектив: кочегары, матросы, машинисты, капитан, механики, научные работники, летчики, экспедиционный состав.
Наш лозунг — «на запад!» Чукчи дополнили его бодрым словом «тагам!» Оно означает: «вперед!»
— Тагам! — прощально кричал Гемауге, отплывая от борта на просвечивающей желтизной утлой байдаре. Смуглое широкое лицо завскладом фактории Уэллена сияло довольством. Ему выпал хороший денек. Художественно вырезанные из моржовой кости фигурки полярных зверей уплывали на запад вместе с литкенцами, как память о чудесном искусстве уэлленских мастеров.
— Тагам! — откликались на зов Гемауге чукчи из соседних байдар, одетые в расписные кухлянки[16]. На макушках обнаженных голов гребцов чернели коротко остриженные, кружком, как у древних запорожцев, волосы.
Приняв запасные части самолета, мы ушли из Уэллена в Чукотское море, к траверзу места гибели «Челюскина», и сторожевая линия Арктики — голубые льды были похожи на причудливо вырезанные чукотские безделушки из склада Гемауге. Льды неторопливо плыли навстречу нам, гулко стучали в борта «Федора Литке» и под синими террасами Рыркарпия[17] заполнили все видимое пространство.
Узкими каналами разводий ледорез пробивался вперед, отыскивал прогалины, огибал спрессованные сжатиями горы торосов. Под Рыркарпием капитан перевел ручки телеграфа обеих машин на короткое «стоп». Дальше идти было некуда. Нордовые ветры нагнали в пролив де-Лонга непроходимые поля вечного пака[18]. Слева, в туманной дымке, розовые в лучах незаходящего солнца, замыкали береговую линию каменные горы Чукотки, простиралась пустыня, таящая в недрах неистощимые богатства, нетронутая людьми первобытная страна.
В лоции о здешних местах сказано немного:
«Серое обыкновенное небо, низкие, почти прилипшие к земле тучи, бурые горы, бурая тундра, бурый берег».
Вслед за нами в Чукотское море шла Колымская экспедиция капитана Мелехова: «Сучан», «Лейтенант Шмидт», «Микоян», «Урицкий», «Смоленск». Они пробивались сквозь перемычки пролива де-Лонга, везли Чукотке и Колыме людей, провиант, машины.
Только что проводившая челюскинцев и героев-летчиков Чукотка встречала новую фалангу полярников. Обитатели уэлленских яранг с протяжным «каккумэ»[19] удивленно подсчитывали плывущие от мыса Дежнева корабли.
Когда мы повернули обратно, путь к Ванкарему оказался закрытым. Пропустив нас в ловушку Рыркарпия, льды сомкнули кольцо. Ледяная перемычка в тридцать миль отделяла судно от свободного моря. И в первой лобовой атаке заслезились котлы, полопались связи и дымогарные трубки, обжигались кочегары и машинисты. Кипящая вода, прорвав связи, залила огневую коробку, одного из котлов. Потухший котел дымился в полутьме кочегарки шипящими струйками пара.
Захватив инструменты, третий механик Желтовский полез в огневую коробку. Капли воды падали вниз, обжигая тело. Погасла свеча, не выдержав высокой температуры. Раскрыв рот, как рыба, вытащенная на берег, третий механик исправлял связи и дымогарные трубки. Ледорез чуть накренился, форсируя льды. Вода потекла к незащищенной ноге, расплавленным металлом лизнула ступню. Желтовский взвыл от боли и, теряя силы, продолжал ремонт. Вылез он из котла, когда последняя связь была заделана, застонав, опустился на чугунные плиты кочегарки и выбыл из строя на добрую треть похода.
Котел зажгли снова.
Но несчастье никогда не приходит одно.
Нам памятен день отхода из Касадодока. К борту ледореза подъехал на моторке старший мастер — высохший, как гриб, старик-японец. Он бережно поднял на палубу коричневый ящик и торжественно вручил его первому штурману. Ящик — виктрола — до сих пор стоит в красном уголке «Литке». На его стенке большими буквами выведено по-русски:
«Подарка от Касадодока».
Это был первый подарок.
Второй мы получили нежданно под мысом Шмидта. Наклепанный в трех местах, отремонтированный для вида, форштевень «пустил слезу». Зловеще журча, соленая вода Чукотского моря сочилась в форпик. Кочегары перегибались через поручни полубака, разглядывали форштевень и невесело смеялись:
— Подарка от Касадодока!
Сквозь выбитые заклепки вода проникла в трюм и подступала к аварийному запасу продовольствия. В Чукотском море мы жили авралами: перетаскивали на верхнюю палубу громоздкие ящики с консервами, мешки с мукой, штивали уголь, взятый в бухте Провиденья, латали корпус цементными ящиками. В свободное время слушали лекции профессора Визе и гидролога Березкина о Северном морском пути, искали белых медведей, остатки лагеря Шмидта в торосах и пресную воду в проталинах.
*Двадцать седьмого июля наша вахта вывела судно к мысу Шелагскому.
— Тагам! — радостно сказал, передавая штурвал, мой партнер по вахте, матрос первого класса Варлаам Чочия. — Держи вдоль кромки на запад. Проскочили!
Пролив де-Лонга лежал позади, и пятнистый топорок, не отставая от ледореза, гортанно кричал над нами: