Читать интересную книгу Звезды над нами - (Алексрома) Ромаданов

Как бы то ни было, я стал жить у тетки. Относилась она ко мне хорошо (когда не нервничала из-за своих женихов), но я ее не любил, потому что по странной детской логике не мог простить внешнего сходства со своей мамой. Про это, может, и не стоило бы вспоминать, если бы мои отношения с тетушкой не были непосредственно связаны с одним значительным эпизодом детства, а именно, с моим пребыванием в интернате для умственно неполноценных детей.

Все началось с пустяка. Мне было восемь лет, и в то время по телевизору часто показывали кинокомедию "Его звали Роберт", в которой лейтмотивом звучала такая дурацкая песенка: "Кто сказал, что дважды два - четыре? Все не так уж просто в этом мире..." Короче, в этой песенке прямо утверждалось, что "дважды два четыре будет пять". Помню, после фильма я несколько дней с утра до ночи распевал эту песенку и про себя и вслух - такая она была привязчивая. И вот когда в школе на уроке арифметики меня спросили, сколько будет дважды два четыре, я, даже не успев подумать, автоматически выпалил, только что не пропел: "Дважды два четыре будет пять!" Все, кроме учителя, засмеялись, а учитель серьезно наморщил лоб и сказал: "Подумай получше". Я прекрасно знал правильный ответ, и мне стало смешно оттого, что учитель придает этому такое большое значение.

- Не смейся, ты не в цирке, - строго сказал учитель. = Подумай хорошенько и скажи, сколько будет дважды два.

- Дважды два четыре...

- Так, - кивнул головой учитель.

- ...будет пять! - вырвалось у меня.

Класс потонул в хохоте, и учитель выставил меня в наказание за дверь. И вот, после этого случая я из какого-то непостижимого детского упрямства стал утверждать, что дважды два будет пять, и только пять.

- Почему не шесть или семь?! - кричал учитель в бешенстве, когда у меня в энный раз ответ на задачку не сходился с правильным.

- А почему четыре? - бубнил я себе под нос, потупив глаза.

- Это же таб-ли-ца у-мно-же-ния!!! - объяснял мне учитель по слогам.

Кончилось все тем, что в конце четверти мою тетю вызвал к себе завуч и предложил на выбор: или меня оставляют на второй год из-за хронического неуспевания по арифметике, или определяют в интернат для умственно отсталых, чтобы мне там "подлечили мозги". У тети в то время как раз только что появился очередной "дядя", а жили мы с ней в одной комнате коммунальной квартиры, поэтому я создавал определенное неудобство для тети-дядиных предбрачных игр. Я, возможно, рассказываю о своей тетке слишком цинично, тем более, после всего того, что она для меня сделала, но по-другому не получается. Так вот, в один прекрасный вечер тетя накормила меня сладким клубничным вареньем и объявила, что через два дня отправляет меня в "зимний санаторий".

Так я и попал в "школу дураков", как тогда говорили, сокращенно - ШД. В первый же день моего пребывания в ШД я узнал от товарищей по палате и по классу, что это никакой не "санаторий", а Саласпилс - детский концлагерь, - но мне еще повезло, потому что концлагерь этот не простой, а образцово-показательный. Теперь-то я понимаю, что мне действительно повезло... Не знаю, конечно, как в других подобных заведениях, но в нашем "Саласпилсе" было просто как в раю: оценок на занятиях не ставили, а после занятий укладывали спать, кормили полдником со сладкими ватрушками, водили кататься на лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по дереву (до сих пор не могу забыть пьянящего аромата жженой фанеры) и на ночь читали вслух с продолжением "Волшебника изумрудного города", а по выходным показывали фильмы про "Армию Трясогузки", "Неуловимых мстителей" и других героических детей. А еще помню - сейчас этого наверняка нет - кормили нас как на убой, и мне приходилось прятать недоеденные куски мяса в карман, потому что проверяли, кто сколько съел. (Кажется, у меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта идиллия часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для буйных детей, но самих буйных я никогда не видел, потому что все отделения были надежно разделены непроницаемыми перегородками.

Но главное было в том, что в ШД я не чувствовал себя дебилом, потому что никто не обращал внимания на мою арифметическую странность. Все ограничивалось тем, что учителя ласково называли меня "Лобачевским", а приятели - "Пятачком" (от слова "пять"). В общем, чувствовал я там себя вполне спокойно: никто не дразнил меня "недоумком" и не отбирал фантики или еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю, чем была обусловлена подобная доброта моих сожителей: все они были озабочены не тем, как с криком "жопу к стенке!" отвесить пинка проходящему по коридору товарищу, а какими-то своими сокровенными, более серьезными, мыслями. У каждого был свой индивидуальный "бзик": один придумывал фантастические истории на одному ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал веселые мелодии собственного сочинения, третий - занимался на уроках онанизмом, методично дроча под партой, четвертый = непрерывно рассказывал один бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим кумиром был Сережа Пушкин, утверждавший, что знаменитый однофамильный классик - его пра-пра-прадед. Сходства не было никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на наш вкус) он сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я помню лишь четверостишие из одной его - может, и не совсем его = поэмы:

"На стене висит программа:

срать не меньше килограмма.

Кто насерит целый пуд,

Тому премию дадут..."

Пошлятина, конечно, но и у самого Александра Сергеевича тоже, знаете, разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал свои вирши, а ночью, после отбоя, зачитывал их вслух всей палате.Вся пикантность ситуации заключалась в том, что через две ночи на третью дежурила нянечка по кличке "Гестапо", а она не выносила, когда по ночам смеются дети. Не смеяться же, слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому мы буквально давились смехом, затыкая рот одеялом или зарываясь лицом в подушку. Когда, наконец, кто-то не выдерживал, появлялась заспанная Гестапо, стаскивала с кровати "реготуна", как она выражалась, заставляла его снять трусы и, голого и босиком, ставила в угол в палате девочек. На несколько минут воцарялась гробовая тишина, а затем все повторялось сначала, и на смену одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.

Короче говоря, на фоне остальных мой бзик с "дважды два" выглядел весьма безыскусным. Осознав эту горькую истину, я решил поменять свой бзик. Поменять-то поменять, но на что? И вот как-то раз тетя принесла мне конфет в газетном кульке. Развернув кулек, я увидел в нижнем углу рубрику "Афонаризмы", под которой печатались присылаемые читателями афоризмы. Это было то, что надо, вот это бзик, так бзик! И я принялся сочинять афоризм, причем делал это так усердно, с таким напряжением ума, что уже на второй день учительница не выдержала и спросила меня, почему я витаю в облаках, когда она объясняет такой сложный и важный вопрос, как отличие гласных от согласных. О, это был мой звездный час! Когда я сказал, что сочиняю "афонаризм", мой сосед по парте перестал дрочить до самого конца урока, и сам Пушкин повернул ко мне свою гипсово-бледную голову, осадив на мгновение быстрокрылого Пегаса. Всю следующую неделю меня только и спрашивали кто громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал? Родил?" С каждым днем интерес к моему необычному бзику все больше и больше накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить нечто такое, от чего задрожат стены Саласпилса, а Гестапо прослезится и разрешит нам смеяться всю ночь. Однако время шло, а афоризм, Афоризм с большой буквы, мне никак не давался.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});