Иногда за работой меня неожиданно охватывает желание посмотреть на свое лицо, тогда я снимаю очки и смотрюсь в их стекла. Порой это становится настоящей навязчивой идеей. При этом я очень несчастна, потому что чувствую, как сильно сама себе мешаю. Не помогает, когда я как бы извне заставляю себя не любоваться своим лицом в зеркале. Равнодушие к собственной внешности должно идти изнутри, и в итоге, как я выгляжу, — не должно что-либо значить. Надо бы еще больше жить «внутренне». Другие тоже слишком часто обращают внимание, красив кто-то или нет. Ведь в конечном счете речь идет о душе или о человеческой сущности, назовите как угодно. О том, что человек излучает.
Суббота, 14 июня [1941], 7 часов вечера. Снова аресты, террор, концентрационные лагеря, произвольно вырванные из семей отцы, братья, сестры. Ищешь смысл жизни и спрашиваешь себя, существует ли он еще вообще. Это каждому решать наедине с самим собой — и с Богом. Наверное, у любой жизни — свой собственный смысл, и нужно всю ее прожить, чтобы смысл этот найти. Но сейчас я утратила всякую связь с людьми, вещами, и у меня появилось чувство, что в жизни все случайно и что нужно внутренне отойти от всех и от всего. Все кажется таким угрожающим, зловещим, и вдобавок еще это ужасное бессилие.
Воскресенье [15 июня 1941], полдень. Мы лишь полые сосуды, промываемые волнами мировой истории.
Все — случайность, или ничто не случайность. Я не смогла бы жить, если бы поверила в первое. Но и в последнем я еще не убеждена.
Снова стала чуть сильней. Справляюсь с некоторыми проблемами в себе. Поначалу, правда, при мысли, что у меня ничего не выйдет, склоняюсь к поиску помощи у других, но потом замечаю — что-то пробилось, само получилось, и это дает силы. В прошлое воскресенье (прошла уже неделя) была в отчаянии, чувствовала, что буквально привязана к нему и что поэтому для меня началась несчастнейшая пора. Но, сама не знаю как, я все-таки вырвалась из этого состояния. Не то чтобы я себя упрекала. Напротив. Я изо всех духовных сил тащила воображаемый канат, я неистовствовала и защищалась, и внезапно почувствовала, что снова свободна. После этого было несколько коротких встреч (вечером на скамейке на Стадионной набережной, поход в город за покупками), по интенсивности, во всяком случае для меня, более сильных, чем когда-либо прежде. И благодаря этому освобождению вся моя любовь, мое понимание, мой интерес и моя радость были полностью направлены на него. Я ничего не требовала, ничего не хотела, я принимала его таким, какой он есть, и наслаждалась его присутствием.
Мне бы очень хотелось понять, как я справилась с этим, как освободилась. Пока что мне это не ясно. А надо бы в этом разобраться, потому что в дальнейшем я, может, смогу помочь другим людям с подобными проблемами. Возможно, это и есть лучшее сравнение: один человек канатом привязан к другому. Он тянет, дергает его, пока не освободится. Позже, наверное, этот человек и сам не сможет объяснить, каким образом вырвался, он только знает, что освободился и что отдал этому все свои силы. Наверняка с психической точки зрения так со мной и было. И еще я поняла: рассуждения не помогут. Так же, как объяснения и поиски причин. Нужно просто духовно трудиться и во имя результата не жалеть энергии.
В какой-то момент мне вчера подумалось, что я не в состоянии жить дальше, что мне необходима помощь. Я больше не понимала ни смысла жизни, ни смысла страдания. Было ощущение, что на меня обрушилась огромная тяжесть. Но в то же время внутреннее сражение привело к тому, что я стала крепче. Я попыталась прямо, честно посмотреть в глаза горю всего человечества, объясниться с ним, или лучше сказать, что это объяснение каким-то образом произошло внутри меня и я получила ответ на многие безнадежные вопросы. Бессмысленность уступила место определенному порядку, взаимосвязанности событий, и вот я снова могу идти дальше. Это была короткая, но жестокая битва, из которой я вышла чуть более зрелой.
Я сказала, что разобралась с «горем человечества» (меня все еще пугают громкие слова), но это не совсем так. Скорее так: я воспринимаю себя небольшим полем сражения, на котором решаются вопросы и разыгрываются битвы этого времени.
Единственное, что можно сделать, — смиренно предоставив себя, стать полем битвы этого времени. Ведь должны же эти проблемы иметь пристанище, должны найти место, где бы они могли схлестнуться, а затем успокоиться; и мы, бедные маленькие люди, должны открыть для них наше внутреннее пространство, мы не должны бежать от них. Может, я в этом отношении слишком гостеприимна? Порой я становлюсь прямо-таки полем кровавых столкновений и расплачиваюсь чрезмерной усталостью и сильной головной болью. Но сейчас я снова полностью «я», Этти Хиллесум, прилежная студентка в уютной комнате с книгами и вазой с ромашками. Я прокладываю свою собственную узкую колею, и контакт с «человечеством», «мировой историей», «горем» снова прерван. Так должно быть, иначе можно окончательно сойти с ума. Нельзя постоянно теряться среди великих идей, быть вечным полем битвы. Развиваясь благодаря опыту, приобретенному в почти безличные моменты общения со всем человечеством, необходимо все время ощущать пределы, внутри которых ты проживаешь свою собственную маленькую жизнь. Надеюсь, что когда-нибудь я сформулирую это лучше, а может, предоставлю выразить это герою моего рассказа или романа, но произойдет это еще не скоро.
Вторник, утро 17 июня [1941]. Если ты довела свой желудок до боли, то пришло время начать соблюдать разумную диету, а не злиться, как ребенок, на обилие вкусных вещей, якобы виновных в твоем состоянии; следила бы лучше за своей собственной невоздержанностью.
Вот она, приобретенная мною за сегодняшний день мудрость, которой я вполне удовлетворена. И эта постоянно грызущая меня изнутри печаль постепенно начинает исчезать.
Среда, утро 18 июня [1941], 9.30. Нужно снова вспомнить старую истину: Погруженный в себя человек не считается со временем; развитие — вне всякого времени.
Первоисточником всегда должен являться не другой человек, а сама жизнь. Многие же, особенно женщины, черпают силы не из жизни, а из других людей. Это до невозможности искажено и противоестественно.
4 июля [1941]. Во мне беспокойство, странное, дьявольское беспокойство, которое могло бы быть продуктивным, если бы я знала, что с ним делать. «Творческое» беспокойство. Ничего телесного. Его не смогла бы унять даже дюжина пылких любовных ночей. Это чуть ли не «святое» беспокойство. О Господи, возьми меня в свои большие руки и сделай меня своим инструментом, сделай так, чтобы я писала. А все благодаря рыжеволосой Лени и философствующему Йоопу. Хотя S. своим глубоким анализом поразил их в самое сердце, я все же чувствовала, что человека нельзя объять какой-либо психологической формулой, иррациональное в человеке подвластно только художнику.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});