Читать интересную книгу Алые паруса бабушки Ассоль - Нина Васина

– Августин! – кричал Кортик, поднимаясь по лестнице. – Все прошло!.. Все прошло!..

За ним, повизгивая от радости, бежал Улисс.

Мы потрудились на славу. Даже стены простучали. Если и в этой комнате есть видеокамеры, то папаша Кортика повеселится на славу. Вся добыча – кучка черно-белых фотографий, выпавших из второго тома Льва Толстого.

Разложив фотографии на полу, мы определили, что все они с одного мероприятия, а именно – с похорон.

– Ты не замечаешь ничего странного? – спросил я у Кортика.

– Замечаю, – кивнул он. – Дядя Моня в странной шляпе и с усами. Это точно он, посмотри на нос!

Я задержал дыхание. Фотография, на которую указывал Кортик, была самой малонаселенной. У закрытого гроба, который поставили на землю, стоял высокий мужчина в шляпе и длинном кожаном пальто, зауженном в талии. В нескольких шагах от него маячили еще двое мужчин с лопатами. Неподалеку – ограда, за нею кое-где могильные памятники и больше никого из людей.

На остальных снимках народу прибавилось, но все было странно, неорганизованно. Люди стояли кучками у холмика с землей. Еще на одной – невысокий памятник неподалеку от свежей могилы.

– А ты что странного заметил? – спросил Кортик.

– Фотограф снимал издалека. Так похороны не фотографируют. У моей матушки много фотографий с разных похорон, на них куча родственников, да еще и мертвец в гробу крупным планом. Все рыдают и позируют. А здесь, видишь, кто-то снимал с далекого расстояния. Вот на этой фотографии ветка мешает, а лиц людей вообще не разглядеть – далеко.

– Что ты думаешь? – спросил Кортик.

– Ты первый говори.

– Я думаю, что это похороны. И что фотографировала из кустов бабушка Соль. Видишь, ее нигде нет, и фотографии она не положила в альбом, а спрятала в книжке. Теперь ты говори.

Я тоже решил, что снимала бабушка Соль и что это могли быть похороны Нины Гринович.

– Покажем дяде Моне эту фотографию? – предложил перейти к действиям Кортик.

– Сейчас? – ужаснулся я.

– А вдруг он завтра умрет? Сам говоришь, что он все время пишет завещания. Он может умереть в любой момент, и мы тогда ничего не узнаем.

– Он пишет завещания не потому, что готовится к смерти, а потому что готовится к свадьбе!

– Тем более! – завелся Кортик. – Укорачивает свою старческую жизнь сексом.

И мы отправились с фотографиями вниз. Кортик – по лестнице, Улисс – за ним, я – на лифте.

Кортик добежал первым. Когда я подъехал на коляске, он уже нетерпеливо топтался в дверях столовой, а трое взрослых за большим круглым столом смотрели на него с задумчивым недоумением.

Я подъехал, взял у Кортика один снимок и бодрым голосом объявил:

– Дядя Моня, мы тут в бабушкиной спальне нашли вашу фотографию.

– Да, – поддержал меня Кортик. – Вы на ней с усами и в женском кожаном пальто.

Немая сцена.

Дядя Моня недолго разглядывал фото, потом перевернул его, и я обругал себя – ничтожный мученик ада, потерявший соображение! – я не посмотрел на оборотные стороны снимков, а ведь там столько может быть написано!

– Тысяча девятьсот семидесятый, – задумчиво произнес дядя Моня и по очереди одарил нас с Кортиком тяжелым взглядом. – Крым…

– Моня, расскажи мальчикам, кого ты там похоронил, а то они бог знает что напридумывают, – попросила матушка.

– Это была рабочая командировка с соответствующим грифом секретности, а сорок лет еще не прошло! – заявил дядя Моня.

Мы с Кортиком хором вдохнули воздух и со стоном выдохнули. Тайна ускользала от нас из-за какого-то там грифа секретности!

– А можно не считать этот срок? – спросил Кортик. – Я подумал, вдруг… Ну, вдруг вы неожиданно… Вы же уже старый, все может случиться.

– Хорошо. Я вам расскажу, кого похоронил в семидесятом, а вы, молодой человек, за свою наглость будете наказаны.

– Я согласен! – подпрыгнул Кортик.

– Вы будете наказаны свадьбой, – заявил дядя Моня.

– Как это? – От неожиданности я сильно дернул за обод левого колеса и закрутился на месте.

– Свадьбой? – прошептал Кортик.

– Именно. Вы будете присутствовать на моей свадьбе. Поднесете кольца в нужный момент.

– А, кольца!.. – перевел дух Кортик.

– Вы будете в греческой тунике.

Я прыснул. Кортик занервничал.

– С венком из лавровых листьев на голове и с луком через плечо! – громко объявил дядя Моня и для подтверждения своего решения стукнул ладонью по столу. Отчего шофер Павел Игнатьевич поднял голову, лежащую на столе рядом с тарелкой, подпер ее рукой, обвел всех присутствующих отстраненным взглядом и погрозил пальцем:

– Детей бить нельзя…

Дядя Моня ждал, не сводя тяжелого взгляда с Кортика. Тот растерянно посмотрел на меня.

– Туника – это женское платье?

– Да нет, это носили все греческие боги и мужчины, – успокоил я его как мог.

Кортик посмотрел на фотографии на столе. Опять – на меня.

– Деточка, ты будешь неотразим, ты же настоящий греческий бог! – прошептала моя матушка, подтянула к себе Кортика за руку и поцеловала его в лоб. – Тебя я тоже очень люблю, – сообщила она мне, как обычно делала после ласки другого мальчика.

– Ладно… – вздохнул Кортик.

– Непреме-е-енное условие! – тут же проблеял дядя Моня. – Никаких стрижек до регистрации брака. Никаких парикмахерских в ближайшие десять дней.

– А он и не собирался. – Матушка потрогала светлые кудри Кортика и обратила свой взгляд на меня. – А вот тебя давно пора стричь!

Дядя Моня тоже посмотрел на меня и спросил, с чего начать?

– С сорок пятого года! – сказали мы с Кортиком хором.

Вот что мы узнали.

Получив в двадцать лет ранения на фронте, дядя Моня с сорок четвертого года находился при штабе N-ской армии, освободившей Крым.

– Ты был энкавэдистом? – поинтересовался Павел Игнатьевич, после чего опять уронил голову на стол.

– Не засоряй мозги подрастающему поколению. Я работал на страну и на победу. А Нина Гринович работала на немцев, печатала газету в типографии. У нее был аусвайс, но тогда существовал комендантский час. Она попалась патрулю и была отправлена в трудовой лагерь.

– В Германию, – кивнула матушка.

– Нет, не в Германию. В Прибалтике тоже были немецкие лагеря. Сгинуть она там не успела, но и возвращаться домой ей было не с руки – из одного лагеря в другой. Но она вернулась. Она могла остаться в Прибалтике, как жертва концлагеря, под другим именем – кто бы там документы проверял после освобождения! Знала, что в Крыму ее обязательно арестуют за пособничество немцам, но вернулась. У нее, видите ли, была идея. Устроить музей своего похороненного в Старом Крыму мужа. Ради этого и вернулась. И на что она надеялась, я вас спрашиваю? – Дядя Моня осмотрел всех присутствующих: – А вот на что. Оказывается, печатая немецкую газету, Нина Гринович узнала важные для советской разведки сведения. Она спрятала один листок дома. Вернувшись, достала его и сама пришла в отдел Наркомата.

– Таки ей было на что надеяться! – вступила моя матушка. – Она рассчитывала на прощение, если данные из газеты имели ценность для Советской армии.

– Таки зря надеялась! – разнервничался дядя Моня. – Ее сначала приговорили, а потом стали исследовать содержимое газеты. Нашли кое-что интересное. Например, по затонувшему «Германику» – гордости немецкой нации, огромному кораблю, который потопила наша подводная лодка. Я знаю, что в сорок шестом к ней в лагерь дознаватель приезжал. Видно, информации из той газеты было недостаточно. Не знаю, помогла ли ему жена писателя, но срок ей не скостили. А капитану подводной лодки, который выпустил по «Германику» торпеды, героя дали.

– Теперь про похороны, да? – не выдержал такого длительного отступления Кортик.

– Помедли, молодой человек! – осадил его дядя Моня. – Были годы после лагерей, когда Нина Гринович вернулась в Крым.

– Она-таки сделала музей? – спросила матушка.

– К тому времени в домике писателя председатель исполкома устроил себе курятник. Эта женщина была бесправна, она не могла пойти и выгнать птицу из домика. Она пошла другим путем. Она начала писать в Союз писателей, составлять сборники произведений своего мужа, жаловаться, просить, требовать. Через три года такой деятельности Союз писателей прибавил ей пенсию, как вдове Гриновича. Председатель сам убрал кур и уток, а уж вычистить после этого дом было для Нины Гринович после лагерей плевым делом. Хоть она и вернулась больной и почти лысой.

– А потом она умерла и тайну с собой унесла в могилу? – опять потерял терпение Кортик.

Его усадили за стол и дали чаю.

– В семидесятом году я все еще был на плаву. Евреи и тогда никому не нравились, но я выбился в офицеры госбезопасности. И вдруг мне сообщают, что Нина Гринович при смерти. Подняли дело сорок пятого. Уже из архивов контрразведки. Предложили мне отправить к ней человека для беседы. Вдруг она не все отдала в сорок пятом? А потом обиделась за лагеря. К тому времени домик писателя стал музеем. И все отдыхающие в Крыму считали необходимым посещать его, а потом, как полагается, фотографировались с вдовой. Могилку писателя вдова привела в хорошее состояние. На могилу тоже ходили толпами. Никто не вспоминал Нину Гринович, осужденную за пособничество оккупантам, она стала вдовой известного писателя, книги которого обожали женщины и дети. Вероятно, молодой человек, – дядя обратился к Кортику, – ваша бабушка тогда жила в Крыму или приезжала отдохнуть – в судьбе вдовы многие принимали участие. Из ее похорон местные жители собирались демонстрацию устроить. Одних венков было заготовлено полста. Вот мне и намекнули, что осужденная на десять лет лагерей не должна иметь такое важное погребение. Я сам поехал.