Брюсова, еще непризнанного и скандального декадентского поэта, автора наделавшего шуму стихотворения из одной строки «О, закрой свои бледные ноги», слушали весьма неодобрительно. Он говорил, что Фет звал к познанию «мира сущностей», «прорыву к этому миру — в минуты вдохновения» — сквозь «мир явлений». Но Фет утверждал, что не все могут постоянно жить в «такой возбудительной атмосфере». Брюсов говорил с эстрады: «Мы же, напротив, полагаем, что вся цель земного развития человечества в том и должна состоять, чтобы все и постоянно могли жить „в такой возбудительной атмосфере“, чтобы она стала для человечества привычным воздухом».
Так же неодобрительно, как к докладчику, отнеслись в развернувшихся после доклада прениях и к самому Фету: один из выступавших, фельетонист Любошиц, сравнил его поэзию с кокоткой, скрывающей грязное белье под нарядным платьем, но при этом приписал Фету чужие стихи, в чем и был тут же уличен Борисом Койранским. Обстановка складывалась скандальная. После доклада все устремились в столовую, где обычно проходила самая оживленная часть вечера. Владислав, скромно просидевший весь вечер в последнем ряду зала, туда, естественно, не пошел…
Впервые Ходасевич увидел Брюсова лет в одиннадцать, когда пришел к его младшему брату Александру, с которым, как уже сказано, учился в одном классе.
«Его вид поколебал мое представление о „декадентах“. Вместо голого лохмача с длинными волосами и зеленым носом (таковы были „декаденты“ по фельетонам „Новостей Дня“) — увидел я скромного молодого человека с короткими усиками, с бобриком на голове, в пиджаке обычного покроя, в бумажном воротничке. <…>
Впоследствии, вспоминая молодого Брюсова, я почувствовал, что главная острота его тогдашних стихов заключается именно в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством. Смесь очень пряная, излом очень острый, диссонанс режущий, но потому-то ранние книги Брюсова (по „Tertia Vigilia“ включительно) — суть все-таки лучшие его книги: наиболее острые».
Брюсов был тогдашним кумиром молодого Ходасевича, наряду с Бальмонтом и Блоком.
Но на его «среду» Ходасевич попал, несмотря на дружбу с его братом, лишь в 1904 году, осенью, уже окончив гимназию и посещая лекции в университете: он получил от вождя модернистов письменное приглашение, и это означало какое-никакое признание. Ходасевич еще ничего не напечатал, но, по-видимому, Брюсов знал о его стихах от брата.
«Снимая пальто в передней, я услышал голос хозяина:
— Очень вероятно, что на каждый вопрос есть не один, а несколько истинных ответов, может быть, восемь. Утверждая одну истину, мы опрометчиво игнорируем еще целых семь.
Мысль эта очень взволновала одного из гостей, красивого, голубоглазого студента с пушистыми волосами. Когда я входил в кабинет, студент летучей, танцующей походкой носился по комнате и говорил, охваченный радостным возбуждением, переходя с густого баса к тончайшему альту, то почти приседая, то подымаясь на цыпочки. Это был Андрей Белый. Я увидел его впервые в этот вечер. Другой гость, плотный, румяный брюнет, сидел в кресле, положив ногу на ногу. Он оказался С. М. Соловьевым. Больше гостей не было: „среды“ клонились уже к упадку».
Впервые увидев в этот день Андрея Белого, Ходасевич сохранил привязанность к нему и восхищение его поэзией и мыслительным даром на многие годы: «Он повлиял на меня сильнее кого бы то ни было из людей, которых я знал». И оттолкнул он впоследствии Ходасевича тоже достаточно больно — но многое ему прощалось за странное, полубезумное состояние его души тогда, в Берлине, в 1922 году. Простил его, по-видимому, в конце концов и Ходасевич, простил в душе, поскольку больше уже никогда не увидел… Но память о днях юности рядом с Андреем Белым, о бесконечных разговорах с ним о поэзии и сердечная привязанность к нему сохранились на всю жизнь. «Любовь к Белому, несмотря на ссору, „горестное вранье“ (по выражению Ходасевича) последней книги Белого — ничто не могло уничтожить или исказить ту огромную, безумную, сильнее смерти, любовь, которую он чувствовал к автору „Петербурга“, — писала Берберова. — В последней, бредовой ночи он говорил с Белым сквозь муку своих физических страданий и с ним предвкушал какую-то неведомую встречу».
Обычно перед смертью вспоминают о самых любимых людях, хотят проститься с ними, как, например, Пушкин с Екатериной Андреевной Карамзиной… Но все это будет потом. Пока перед молодым Владиславом — этот легкий, овеянный золотистыми волосами, окруженный их нимбом поэт, юный, светлый, восторженный, завораживающий какой-то неведомой силой гипнотизма, силой поэзии, превосходящей все на свете, стоящей выше всего на свете. Он — словно олицетворенная поэзия. Это как раз то, что молодому Ходасевичу необходимо сейчас. И это остается навсегда…
За чаем Андрей Белый читал свои стихи. Затем читал свои стихи Сергей Соловьев — и только что полученное от Блока «Жду я смерти близ денницы». Брюсов строго разбирал чужие стихи, потом прочел два своих.
«Разбирать стихи самого Брюсова, как я заметил, было не принято. Они должны были приниматься как заповеди. Наконец произошло то, чего я опасался: Брюсов предложил и мне прочитать „мое“. Я в ужасе отказался».
С осени 1902 года Ходасевич жил у старшего брата Михаила, в просторной квартире на углу Тверской и Пименовского переулка в доме Коровиной, 26. Отец его к этому времени, как уже говорилось, разорился. Содержать прежнюю семью он был не в силах и остался жить вдвоем с женой в их небольшой квартире. Все его дети, кроме Владислава, закончили обучение и твердо стояли на ногах, дочери были выданы замуж.
Для Владислава началась новая жизнь. Его любили в семье брата; очень привязана к нему была племянница Валентина, будущая художница, младше его всего на девять лет; она называла его «мой царь и бог». Здесь царил несколько иной дух, чем в доме родителей, — здесь часто появлялись художники, приятели Михаила, было веселее, свободнее, опека брата была почти неощутимой, ненавязчивой.
Окончив гимназию в 1904 году, Владислав по совету брата поступил на юридический факультет университета и проучился там зиму 1904–1905 года, потом перешел на историко-филологический. Но смысл всей его жизни был уже сосредоточен в стихах. Брат обещал помогать деньгами — плата за обучение составляла 25 рублей за семестр. Проучившись два года: 1905–1906-й и 1906–1907-й, Ходасевич был уволен, как не внесший платы за обучение. Возможно, брат перестал субсидировать его учебу, будучи недоволен его ранней женитьбой, о которой речь впереди, возможно, не одобрил его уход с юридического — измену солидной профессии. А может быть, после разрыва с женой в 1907 году жизнь пошла так, что было уже не до учебы… В октябре 1908 года Ходасевич внес плату и был восстановлен в университете, но в 1910-м уволен опять по той же причине. В сентябре 1910 года он был снова принят, но, видимо по настоянию брата, на этот раз вернулся на юридический факультет. После осеннего полугодия 1910-го университет был оставлен окончательно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});