Читать интересную книгу "Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов"

– Ты ж когда гуляешь, тоже аться хочешь.

– Я шесть лет не усь-усь.

– Это щас. А по молодости?

– Да не бей ты её…

– Может, укусит тебя пару раз за задницу.

– Альмочка, умеешь делать минет?

– Не умеет. Даю ей сардельку, а она её – хрум!

– Он вообще, знаешь, – как её – он её передними лапами подгрёб под себя, а задние у него нависают прямо ей на лицо.

– Какие задние?..

– Альмочка, девочка, иди сюда!

– На Лиговском гуляли. Догу не дала.

– Дура!

– А кто будет роды принимать?

– Вон их сколько. И ещё один на Московском вокзале, жених.

«В столице нашей чухонство. В вашей купечество, а Русь только посреди Руси».

Гоголь – Погодину, 11 генварь, 34.

Первый надзиратель

Заседание …ской академии. Кувшинное рыло говорит о спасении России. Повсюду поставить надзирателей.

Когда выслушивал вопрос, из почтения к собеседнику с понимающей улыбкой опускал голову: дескать, что ж ты сам не знаешь ответа на такой детский вопрос, но если бы ты знал то, что знаю я, то и вопроса бы такого не задавал. Он выслушивал молча, замерев в сладком полупоклоне, а отвечая подробно и долго, делал перед собой жесты, будто задвигает и выдвигает ящички невидимого комода, в которых лежали ответы. Иногда ящики были миниатюрными, он открывал их двумя толстыми пальцами, беря нежно. Когда хранимые в ящиках идеи бывали сложными и, на его взгляд, трудными для нашего понимания, тащил с небольшим усилием, но, вызволив на свет, выдыхал в воздух сложноподчинённую конструкцию, которая летала над залом лёгкая и недоступная; невидимый комод был натёрт салом, ящики скользили легко, и спасительная идея рождалась без мук, и вот, извлечённая на свет божий, уже трепещет в его нежной лапе – на радость нам и государству российскому. Мысль-то была убога – к каждому государственному институту приставить зеркальный институт общественных надзирателей и оплачивать их труд из казны.

Когда выступающий задвинул на место последний ящичек, лицо его стало суровым, паноптикум зааплодировал, а старенький председатель собрания, расплакавшись, предложил оратору стать академиком, на что Первый Надзиратель ответил полным достоинства лёгким поклоном, почти невероятным по своему изяществу для его медвежьего сложения.

25 мая

– Иди, посмотрим, как птички щебечут.

Тропинка

Идут две улитки с шёлковыми рогами.

Утро под Калугой

Прилетел маленький серый соловей, и чёрный дуб наполнился музыкой.

Не сказал

– У вас очень красивая попа, и (её?) голубизна придаёт (ей?) целомудренность.

Голубые дни сменяются сиреневыми, как шарики на Невском…

«Сестра Прасковья, с крепкими толстыми ногами, чистый её мальчик, мечты…»

Смерть

Девица прошла по набережной, улыбаясь: «Идём со мной». Человек с лапой тигра, барышня с воспалёнными от сифилиса веками, взгляд: «Что?» «Жди меня, я не вернусь». Спроси у яндекса, кто написал.

Цитаты

Каждый день вижу ангелоподобных, как цитаты из книжек Тургенева, майских девушек. Но с порванными носами, губами, руками, платьями. А те, кто не изодраны, – беременны. Что там зимой с ними делают?

Первая строчка

«…За рисом на кладбище прилетели голуби. Нас посвящают в монахи. Стою перед шаром, – шар большой, с меня ростом, прозрачный. На мне красное, как колокол, платье. Я шагаю в овраг и тоже лечу счастливый и лёгкий.

Был мой разорённый дом, сквозь который росли деревья. Ходил за три поля. Слушал птиц под мокрым дождём. Лес такой дымчатый, в нём цветут цветочки синенькие и беленькие, и все приметы говорят о том, что ничего не будет…» Рассказ философа.

«Ехал я однажды в Самару. Пили водку. На второй полке лежал мужик. Слушал, свесив голову, терпел. Потом слез, решительно налил себе водки и сказал:

– Пошёл я однажды за стаканом на кладбище… Если я когда-нибудь, не приведи господи, буду писать роман, я начну его именно так: «Пошёл я однажды за стаканом на кладбище».

Июньские дни

Мальчик в метро играет с водяным пистолетом.

Старуха:

– Во время войны с оружием не играют.

– Похороны, где?

– В большом зале крематория.

– Какого крематория?

– Крематорий у нас один. Знай и люби свой город.

Мама рассыпала пуговицы, чтобы пришить к моему плащу.

– Она такая… Красиво-коричневенькая.

По радио сказали, что Тутанхамон умер в 18 лет.

– А-яй, как жалко, какой молодой! – сказала мама.

Воспитательница:

– Не плачь, жизнь вообще сама по себе штука тяжёлая, страшная, но, к счастью, короткая.

Мальчик перестал плакать.

Ларёк, старая и пьяная продавщица в очках:

– Молодой человек, вы не знаете, как прожить следующие двадцать минут?

И двадцать минут пройдут, и жизнь пройдёт, как следующие двадцать минут.

Я подумал и не ответил.

60 процентов школьников на вопрос «Как вы относитесь к Пушкину и Гоголю?» ответили: я их ненавижу.

Утро белой ночи, девочка в окне, крик в мокрую и свежую пустоту двора:

– Хочу мужика!

Книжка. «Под удовольствием мы понимаем отсутствие умственной и физической боли, а не оргии, пьянство и разврат с женщинами, мальчиками или рыбами».

Моховая, девочка лет семи в яркой красной куртке под руку с чёрной старухой.

– А моя мама умерла, – нараспев сказала девочка.

– Да, – нараспев ответила старуха.

Июньские дни, все уже на дачах, парикмахерская пуста, одна парикмахерша от скуки стрижёт другую.

У канала

Мешки путешествуют по городу и играют прохожими.

Один слетел с набережной, лёг, замер, опустил ухо, слушает. Плохо слышно, ветер? прошелестел и прилёг к самым ногам.

Три писателя

«Вы, цветущие девушки, прыгающие с зелёного неба на синие луга аэродрома от избытка сил и радости, оглянитесь на пройденный путь революции…» – граф А. Толстой, речь на дискуссии о Добычине.

«Превращение воды в китаянку и исчезновение китаянки в воздухе. Феерический аттракцион», – Леонид Добычин, письмо 141, афиша.

«Не забыть написать комментарий к Апокалипсису». Стерн.

Адрес

Ул. Печальная, 1.

Хожу, пою на мотив враждебных вихрей:

– Всё это печальное так изначально, как изначальное это печально!

Эпитафия на лютеранском кладбище

«Zu früh «1831–1874.

Дацан

Монах в оранжевой футболке пускает с каменного балкона мыльные пузыри.

Радужные пузыри летят над улицей Савушкина и лопаются в трамвайном вихре.

Оборотень

Летней ночью на Аничковом мосту, розовая прозрачная кофта, тонкая талия, чёрный лифчик, тонкий профиль.

– Вы такая красивая, что страшно подойти.

– Вам нужны проблемы? – удаляясь.

Голос, как у консервной банки, когда её открывают. Шпротной банки с режущим масляным язычком.

Девочка

Зеленогорск, ЗПКиО, как сказала одна барышня – парк с насморочной аббревиатурой. Девочка ревёт в голос:

– Где я теперь па-а-а-пу возьму?

– У тебя есть бабушка и дедушка.

– Где я па-а-а-апу возьму!

Лахта

Чёрные волны с белыми барашками. Девушка с огромной голой грудью, шатаясь, выходит из них. У бревна парень выжимает лифчик. Песок метёт, забивается в кроссовки и сечёт по ногам.

Перекрёсток

Деревенская улица, мальчик и девочка, он машет палкой, она наклонена к нему, и исчезли в солнце и зелени.

Если бы я не приехал в этот посёлок, не остановился, не спросил дорогу! Зелёная ветка, дачи, заборы, мальчик и девочка, – будет, будет всегда твориться с ними это счастье, этот нерв солнца.

Ещё девочка

Новожилово, лето, дорога, девочка.

– Здравствуй.

– Здравствуйте.

– Как дела?

– Хорошо.

Уходим, догоняет:

– А мама сидит на кровати и пьёт.

Девушка и цыган

Последняя ночь. Наутро табор уходит. Раздирая руки и белое платье, бежала сквозь лес. Поляна, огонь. Лицо в крови, на щеке висит выколотый о сучок глаз.

– А теперь ты мне вовсе не нужна, – засмеялся цыган и ушёл с табором.

Дорога

– Что у тебя в мешке?

– Дым да воздух, воздух и дым.

Счастье

Грозовая туча над морем. Голая немка кидает камешки в черепок кувшина.

– Das heisst Meerkrieg, – сказала немка, когда волна попыталась украсть тапочки.

Турок на боку, бросил ей на живот лёгкий камешек, другой.

Она повернула голову, улыбнулась юному турку.

Ушли в отель, и хлынул ливень. Я ринулся в море, буйствовал и орал от полноты стихий и счастья.

Немка вернулась одна, сняла лифчик и легла на камни, закрыв глаза от счастья и солнца.