– Ты ж когда гуляешь, тоже аться хочешь.
– Я шесть лет не усь-усь.
– Это щас. А по молодости?
– Да не бей ты её…
– Может, укусит тебя пару раз за задницу.
– Альмочка, умеешь делать минет?
– Не умеет. Даю ей сардельку, а она её – хрум!
– Он вообще, знаешь, – как её – он её передними лапами подгрёб под себя, а задние у него нависают прямо ей на лицо.
– Какие задние?..
– Альмочка, девочка, иди сюда!
– На Лиговском гуляли. Догу не дала.
– Дура!
– А кто будет роды принимать?
– Вон их сколько. И ещё один на Московском вокзале, жених.
«В столице нашей чухонство. В вашей купечество, а Русь только посреди Руси».
Гоголь – Погодину, 11 генварь, 34.
Первый надзирательЗаседание …ской академии. Кувшинное рыло говорит о спасении России. Повсюду поставить надзирателей.
Когда выслушивал вопрос, из почтения к собеседнику с понимающей улыбкой опускал голову: дескать, что ж ты сам не знаешь ответа на такой детский вопрос, но если бы ты знал то, что знаю я, то и вопроса бы такого не задавал. Он выслушивал молча, замерев в сладком полупоклоне, а отвечая подробно и долго, делал перед собой жесты, будто задвигает и выдвигает ящички невидимого комода, в которых лежали ответы. Иногда ящики были миниатюрными, он открывал их двумя толстыми пальцами, беря нежно. Когда хранимые в ящиках идеи бывали сложными и, на его взгляд, трудными для нашего понимания, тащил с небольшим усилием, но, вызволив на свет, выдыхал в воздух сложноподчинённую конструкцию, которая летала над залом лёгкая и недоступная; невидимый комод был натёрт салом, ящики скользили легко, и спасительная идея рождалась без мук, и вот, извлечённая на свет божий, уже трепещет в его нежной лапе – на радость нам и государству российскому. Мысль-то была убога – к каждому государственному институту приставить зеркальный институт общественных надзирателей и оплачивать их труд из казны.
Когда выступающий задвинул на место последний ящичек, лицо его стало суровым, паноптикум зааплодировал, а старенький председатель собрания, расплакавшись, предложил оратору стать академиком, на что Первый Надзиратель ответил полным достоинства лёгким поклоном, почти невероятным по своему изяществу для его медвежьего сложения.
25 мая– Иди, посмотрим, как птички щебечут.
ТропинкаИдут две улитки с шёлковыми рогами.
Утро под КалугойПрилетел маленький серый соловей, и чёрный дуб наполнился музыкой.
Не сказал– У вас очень красивая попа, и (её?) голубизна придаёт (ей?) целомудренность.
Голубые дни сменяются сиреневыми, как шарики на Невском…
«Сестра Прасковья, с крепкими толстыми ногами, чистый её мальчик, мечты…»
СмертьДевица прошла по набережной, улыбаясь: «Идём со мной». Человек с лапой тигра, барышня с воспалёнными от сифилиса веками, взгляд: «Что?» «Жди меня, я не вернусь». Спроси у яндекса, кто написал.
ЦитатыКаждый день вижу ангелоподобных, как цитаты из книжек Тургенева, майских девушек. Но с порванными носами, губами, руками, платьями. А те, кто не изодраны, – беременны. Что там зимой с ними делают?
Первая строчка«…За рисом на кладбище прилетели голуби. Нас посвящают в монахи. Стою перед шаром, – шар большой, с меня ростом, прозрачный. На мне красное, как колокол, платье. Я шагаю в овраг и тоже лечу счастливый и лёгкий.
Был мой разорённый дом, сквозь который росли деревья. Ходил за три поля. Слушал птиц под мокрым дождём. Лес такой дымчатый, в нём цветут цветочки синенькие и беленькие, и все приметы говорят о том, что ничего не будет…» Рассказ философа.
«Ехал я однажды в Самару. Пили водку. На второй полке лежал мужик. Слушал, свесив голову, терпел. Потом слез, решительно налил себе водки и сказал:
– Пошёл я однажды за стаканом на кладбище… Если я когда-нибудь, не приведи господи, буду писать роман, я начну его именно так: «Пошёл я однажды за стаканом на кладбище».
Июньские дниМальчик в метро играет с водяным пистолетом.
Старуха:
– Во время войны с оружием не играют.
– Похороны, где?
– В большом зале крематория.
– Какого крематория?
– Крематорий у нас один. Знай и люби свой город.
Мама рассыпала пуговицы, чтобы пришить к моему плащу.
– Она такая… Красиво-коричневенькая.
По радио сказали, что Тутанхамон умер в 18 лет.
– А-яй, как жалко, какой молодой! – сказала мама.
Воспитательница:
– Не плачь, жизнь вообще сама по себе штука тяжёлая, страшная, но, к счастью, короткая.
Мальчик перестал плакать.
Ларёк, старая и пьяная продавщица в очках:
– Молодой человек, вы не знаете, как прожить следующие двадцать минут?
И двадцать минут пройдут, и жизнь пройдёт, как следующие двадцать минут.
Я подумал и не ответил.
60 процентов школьников на вопрос «Как вы относитесь к Пушкину и Гоголю?» ответили: я их ненавижу.
Утро белой ночи, девочка в окне, крик в мокрую и свежую пустоту двора:
– Хочу мужика!
Книжка. «Под удовольствием мы понимаем отсутствие умственной и физической боли, а не оргии, пьянство и разврат с женщинами, мальчиками или рыбами».
Моховая, девочка лет семи в яркой красной куртке под руку с чёрной старухой.
– А моя мама умерла, – нараспев сказала девочка.
– Да, – нараспев ответила старуха.
Июньские дни, все уже на дачах, парикмахерская пуста, одна парикмахерша от скуки стрижёт другую.
У каналаМешки путешествуют по городу и играют прохожими.
Один слетел с набережной, лёг, замер, опустил ухо, слушает. Плохо слышно, ветер? прошелестел и прилёг к самым ногам.
Три писателя«Вы, цветущие девушки, прыгающие с зелёного неба на синие луга аэродрома от избытка сил и радости, оглянитесь на пройденный путь революции…» – граф А. Толстой, речь на дискуссии о Добычине.
«Превращение воды в китаянку и исчезновение китаянки в воздухе. Феерический аттракцион», – Леонид Добычин, письмо 141, афиша.
«Не забыть написать комментарий к Апокалипсису». Стерн.
АдресУл. Печальная, 1.
Хожу, пою на мотив враждебных вихрей:
– Всё это печальное так изначально, как изначальное это печально!
Эпитафия на лютеранском кладбище«Zu früh «1831–1874.
ДацанМонах в оранжевой футболке пускает с каменного балкона мыльные пузыри.
Радужные пузыри летят над улицей Савушкина и лопаются в трамвайном вихре.
ОборотеньЛетней ночью на Аничковом мосту, розовая прозрачная кофта, тонкая талия, чёрный лифчик, тонкий профиль.
– Вы такая красивая, что страшно подойти.
– Вам нужны проблемы? – удаляясь.
Голос, как у консервной банки, когда её открывают. Шпротной банки с режущим масляным язычком.
ДевочкаЗеленогорск, ЗПКиО, как сказала одна барышня – парк с насморочной аббревиатурой. Девочка ревёт в голос:
– Где я теперь па-а-а-пу возьму?
– У тебя есть бабушка и дедушка.
– Где я па-а-а-апу возьму!
ЛахтаЧёрные волны с белыми барашками. Девушка с огромной голой грудью, шатаясь, выходит из них. У бревна парень выжимает лифчик. Песок метёт, забивается в кроссовки и сечёт по ногам.
ПерекрёстокДеревенская улица, мальчик и девочка, он машет палкой, она наклонена к нему, и исчезли в солнце и зелени.
Если бы я не приехал в этот посёлок, не остановился, не спросил дорогу! Зелёная ветка, дачи, заборы, мальчик и девочка, – будет, будет всегда твориться с ними это счастье, этот нерв солнца.
Ещё девочкаНовожилово, лето, дорога, девочка.
– Здравствуй.
– Здравствуйте.
– Как дела?
– Хорошо.
Уходим, догоняет:
– А мама сидит на кровати и пьёт.
Девушка и цыганПоследняя ночь. Наутро табор уходит. Раздирая руки и белое платье, бежала сквозь лес. Поляна, огонь. Лицо в крови, на щеке висит выколотый о сучок глаз.
– А теперь ты мне вовсе не нужна, – засмеялся цыган и ушёл с табором.
Дорога– Что у тебя в мешке?
– Дым да воздух, воздух и дым.
СчастьеГрозовая туча над морем. Голая немка кидает камешки в черепок кувшина.
– Das heisst Meerkrieg, – сказала немка, когда волна попыталась украсть тапочки.
Турок на боку, бросил ей на живот лёгкий камешек, другой.
Она повернула голову, улыбнулась юному турку.
Ушли в отель, и хлынул ливень. Я ринулся в море, буйствовал и орал от полноты стихий и счастья.
Немка вернулась одна, сняла лифчик и легла на камни, закрыв глаза от счастья и солнца.