оцепенела от ужаса, хотя в глубине души ожидала увидеть нечто подобное.
Белка выгнула спину под невероятным углом, так что почти сложилась вдвое. Раздался глухой хруст шейных позвонков, отзывающийся конвульсиями в голове с каждым новым переломом хрящиков. Нина слышала, как позвоночник животного превращается в кровавое месиво, а в зрачках козьих глаз проявилась человеческое сознание. Рогатая голова внезапно обернулась к Нине, расплываясь в издевательской улыбке.
– Боже Милостивый… – взмолилась Нина, отступив назад.
В то же мгновение проснулись потухшие сомнения, которые, по словам о. Василия, являлись лишь домыслами. Он не мог соврать! Он служитель церкви и знает, о чём говорит. Но в то же время он человек! Всего лишь человек! Мог ли он ошибаться, как человек!?
«Твоя душа не здесь! Ты ушла на небеса!»
Нина вдруг схватилась за сердце, лишившись дара речи. В переполненных первобытным страхом глазах рождалось безмолвное противоречие в то время, как рука самопроизвольно ухватилась за ручку ржавого топора.
– А ты в этом уверена? – усмехнулся козий рот голосом матери – Ты в этом уверена?
Нина в слезах занесла топор над головой.
Я убью вас всех, и ты отправишься на небеса!
С леденящим душу спокойствием, Нина сняла засов с дверки загона.
Да простит меня Бог, если я не права!
***
Сашенька привык просыпаться рано, ещё до петухов. Зимой это время наступало незадолго до восхода солнца, а летом с первыми его лучами. Он не помнил, как накануне вечером застал его сон, зато чувствовал чрезмерное спокойствия и глубокое благоговение, возникшее, как только он открыл глаза. Если бы Сашенька был старше, он мог бы сравнить эти чувства с приливом радости от Причастия Христова или трепетом перед праздничным Пасхальным обедом, когда сняты добровольные ограничения в пище, когда чист дух и помыслы и ты благодарен Богу, за то, что он открылся тебе, как и ты открылся Ему. Малыш проснулся. С первым мгновений, он понял, что в доме царит звенящая атмосфера умиротворения и равновесия. Тишина. Сашенька не сразу заметил маму, сидящую на скамье возле окна. Не сразу, потому что мама не издала ни звука, когда он скинул с себя одеяло, свесив ножки вниз. С пугающим равнодушием мама смотрела в пустое окно, за которым где-то там, далеко за ломаным горизонтом полей зарождался новый день. Если бы мама не качалась из стороны в сторону, как кукла-неваляшка, Сашенька подумал бы, что она спит с открытыми глазами. На ней уже не было вчерашней серой кофты и смятой чёрной юбки, поверх которой ещё с утра повязался рабочий передник. На ногах не было резиновых калош, стоящих обычно за дверью, и даже шерстяных вязаных носков, подобно тем, что сушились на печи. Мама была одета в чистую одежду, по всей видимости, свежевыглаженную, потому что в доме витал запах тлеющих углей, которыми питался тяжёлый старый утюг. Непоколебимый образ матери дополняли чистые волосы, сплетённые в косу наперевес, и волевой взгляд коричневых глаз, разве что немного грустных или больше задумчивых. С кухни повеяло запахом стираного белья и хозяйственного мыла. В топке без надобности трещали свежие дрова – сердце огромного кирпичного корабля, на плите стояло железное ведро, в котором грелась вода для бытовых нужд. Рядом у основания печи кто-то оставил вымазанный чем-то красным фартук и пару испачканных полотенец. Тоже красным. В углу Сашенька увидел деревянную рукоять топора, торчащую из ведра с бардовой, как малиновое варение, водой. Малыш не стал ни о чём спрашивать маму, дабы не хотел прервать кажущийся ему естественный ход событий. Пусть всё останется так, как есть сейчас. Пусть навсегда останется в душе эта странная утренняя радость, эта парящая лёгкость мысли и чувство защищённости. Пусть останется мама наедине со своими думами, пока алые утренние лучи не постучаться в окно, ознаменовав начало нового дня. Пусть это утро длится, как можно дольше. Очень хорошее утро, и оно было бы ещё лучше, если бы бабушка была рядом.
Её больше нет, она ушла. Сашенька чувствовал опустошение внутри себя, хотя и не понимал, что именно случилось с бабулей и где она на самом деле. Но точно уже не здесь, не в этом доме, который сбросил с себя оковы бабушкиных «песен», а её заключённое в деревянную рамку зеркало стало лишь обыкновенным, пожелтевшим от времени, настенным зеркалом. На мгновение Сашенька почувствовал острую боль утраты по родным рукам бабули, по её старческому смеху и сладкому варению из земляники или малины, которую можно было есть лишь по ложечке, чтобы ненароком не заболеть. А с какой радостью встречали её козочки, когда та заходила в загон, чтобы надоить парного молока! Он будет скучать, по бабушке, как может скучать наивное детское сердечко, будет тосковать по её заботе и ласке. Будет ли?
На столе заканчивалась керосинка, уступая место дневному свету, крадущемуся в окно, а Сашенька медленно терял покой от навязчивой мысли о бабушкином тайнике. Вкрадчивым взглядом мальчик искоса посмотрел сначала на молчащую, как памятник, маму, а затем на торчащий из стены кирпич. Мама по-прежнему глядела в окно, не замечая пробуждения сына. С обезличенным лицом она качалась из стороны в сторону, словно её движения были результатом работы невидимого кукловода.
Малыш стал медленно расплываться в широкой улыбке безумца, понятной только ему. Сердечко клокотало, как маленький мотор, заставляя его часто и глубоко дышать. Пристальный взгляд Сашеньки так и не сошёл с заветного кирпича, когда до него, как приближающийся поезд, стала доходить спасительная мысль: он свободен от слёз и скорби по родной бабушке, он не будет испытывать глубокую боль утраты и плакать по ночам в подушку, и он не расскажет маме про тайник. Зачем? Ведь если станет по-настоящему тяжело, он знает, как поднять бабулю из ящика.
При создании обложки использовалось изображение https://pixabay.com/ru/photos/%D1%87%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%BF-%D0%B7%D0%B5%D1%80%D0%BA%D0%B0%D0%BB%D0%BE-%D1%83%D0%B6%D0%B0%D1%81-%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D1%88%D0%BD%D0%BE-4248008/