В отличие от римской юриспруденции, которая была наукой, обобщающей юридическую практику, средневековая наука стремилась к формулированию правовых принципов. Римский юрист Павел писал: «Норма – это нечто, кратко излагающее суть дела… Посредством норм передается краткое содержание дела… и если оно неточно, то теряет свою полезность»[74]. Согласно Дигестам Юстиниана, «когда предложение имеет два значения, следует принять то, которое лучше приспособлено к данному делу» (D. 50.17.67), а в семнадцатом титуле пятидесятой книги Дигест говорится, что «ответчики рассматриваются более благоприятно, чем истцы» (D. 50.17.125). Другими словами, нормы не следует рассматривать вне контекста содержания дел, которые они суммируют. Поэтому ни один римский юрист не относился к юридическим нормам как к отвлеченным принципам. Римское право хоть и составляло сложную систему норм, однако они существовали не как интеллектуальные образования, а скорее как красочная мозаика практических решений конкретных юридических вопросов.
По сути, римская юриспруденция имела казуистический характер, и подход к критериям юридических норм у римлян был соответствующий. Критерий оценки позитивных законов, включая обычай, был совсем иным, нежели впоследствии в средние века и Новое время. Этот критерий нес на себе такую же печать прагматичности, как и сами законы. Ульпиан пишет: «Совершенен такой закон, который запрещает что-либо делать, а если это сделано, считает недействительным… Несовершенен такой закон, который запрещает что-нибудь делать, и если это сделано, не отменяет и не налагает наказание… Менее совершенен закон, который запрещает что-нибудь, а если это сделано, не отменяет, но налагает наказание…»[75] Совершенный закон отличается от несовершенного полнотой элементов структуры нормы: предписанием, наказанием, отменой действия, и если не хватает какого-либо элемента, то закон несовершенен. Следовательно, речь не идет о соответствии закона некоторым высшим принципам, здесь осуществляется чисто прагматический подход.
Перед средневековыми мыслителями стояла иная задача. Сформулировать такие нормы, которые, с одной стороны, представляли бы единое целое, с другой – выполняли бы роль внепозитивных критериев для любых позитивных норм.
Дело заключалось в том, что римская правовая мысль не имела в своем арсенале «священные тексты» (Библию), тогда как средневековая правовая мысль столкнулась с проблемой толкования библейского текста. Библия демонстрировала несколько иной подход в формулировании социальных норм. Библейские нормы были предельно обобщенными (нравственными сентенциями): «не убий», «не укради», «не противодействуй злу насилием», «браки заключаются на небесах, следовательно, нерасторжимы». Подобного рода нормы в форме предельных нравственных сентенций вряд ли могли непосредственно разрешить юридические казусы.
Другое дело, когда формулируется строго определенная норма. Для примера можно привести формулу римского права: Quod quisque juris in alteram statuerit, ut ipse eodem jure utatur (Какие правовые положения кто-либо устанавливает в отношении другого, такие же положения могут быть применены и в отношении его самого). На первый взгляд может показаться, что данная формула отражает общий правовой принцип: «Не делай в отношении другого того, что не желал бы в отношении самого себя», но на самом деле в Дигестах Юстиниана речь идет об обязанности магистрата или должностного лица, облеченного властью, принимать то же правовое положение по требованию ответчика, если это положение уже было применено по иску его противника. «Если кто-либо, – пишется в Дигестах, – достигнет того, что (в его пользу) будет установлено какое-либо новое правовое положение магистратом или лицом, занимающим должность, облеченную властью, то это же правовое положение будет применено против него, когда впоследствии его противник предъявит требование» (D. 2.2.1). Данная норма рассчитана на строго определенный круг случаев, обладает достаточной конкретностью и в силу ее определенности не вызывает сложности при ее применении. Или титул De officio eius, cui mandata est jurisdictio (О должности того, кому поручено осуществлять юрисдикцию) запрещает передавать другому лицу право на осуществление действий в области управления, если это право предоставлено «законом, или сенатконсультом, или конституцией принцепсов» (D. 1. 21. 1). Но и эта формула не является предельно обобщенной нормой права (принципом), поскольку относится только к сфере публичного права, т. е. к должностным лицам. Следовательно, римское право в этой части не формулирует общий принцип: «Никто не имеет права передавать больше прав, нежели сам обладает». Таким образом, римская юриспруденция обладала казуистическим характером, и если ее правовые нормы имели обобщенную форму, то степень обобщения ограничивалась категориями субъектов правоотношений: «Права устанавливаются не для отдельных лиц, а общим образом» (D. 1. 3. 8). Сложности при использовании казуистических норм могли возникать в случае, если существовали две разные нормы в отношении одной категории случаев и если юридическая практика шагнула «вперед», а в отношении новых случаев не была сформулирована новая норма, т. е. юридическая наука шла за практикой.
Так, причиной юстиниановской кодификации римского права было то, что «из множества законов… изучающие воспринимали с голоса учителя только 6 книг, и то спутанных и редко содержащих в себе изложение полезных правил, прочие же вышли из употребления», а Юстиниан, обращаясь к Великому Сенату по поводу утверждения Дигест, повторял: «Нами сделано только то, что если что-либо в их законах (законах древних юристов. – И. Ц.) представлялось излишним или несовершенным, или нецелесообразным, то это получило необходимые дополнения или сокращения и передано в точнейших правилах; во многих случаях, когда имело сходство или противоречие, установлено вместо всего этого то, что казалось более правильным…»[76] Ко времени Юстиниана юридическая практика существенно изменилась, некоторые правила поведения людей утратили жизненную силу и перестали употребляться, а какие-то были новые и не зафиксированные в законе. Поэтому законодатель должен был очистить право от старых, отживших норм, включить в него новые, а также устранить противоречия. Таким образом, законодательство следовало строго по пятам юридической практики, и сила обычая не подвергалась сомнению.
Казуистический характер норм достаточно точно определяет необходимое поведение для конкретных субъектов правоотношения, не вызывая больших сложностей при ее применении, но что делать, когда в норме есть лишь такой минимум содержания, что возможно различное толкование в силу ее неопределенности (абстрактности)? При применении на практике предельно обобщенной нормы, такой, например, как «арендатор обязан возместить ущерб собственнику в случае утраты или повреждения арендованного имущества», возможны различные решения в каждой из конкретных ситуаций (от обязанности возмещения ущерба до освобождения от ответственности), поскольку норма не определяет конкретное содержание дела.
Именно с такой ситуацией столкнулись средневековые юристы, когда необходимо было применять на практике библейские нравственные сентенции.
Конечно, возможен вариант, при котором предельно обобщенные нормы возводятся в закон и требуется их неукоснительное соблюдение. Возможно, когда говорится: «Не противодействуй злу насилием», никакое сопротивление насилию не может быть рационально оправдано, следовательно, не может и учитываться конкретное содержание дела. Подобное положение можно было возвести на уровень принципа и исходя из него создавать позитивные нормы права, но дело осложнялось тем, что как «священные тексты» Библии, так и авторитетные тексты отцов церкви содержали противоположные суждения в отношении одного и того же.
Поэтому возникла потребность создания метода правового анализа и синтеза, который, с одной стороны, создавал бы отвлеченные и вечные правовые принципы вне контекста юридической практики, а с другой – на их основе «примирял бы противоположные суждения».
В данном случае христианское представление о разуме человека существенно отличалось от античного понимания разума. Если последнее считало, что противоречие-конфликт есть заблуждение разума, связанное с неправильным употреблением терминов и нарушением правил высказывания[77], а сам разум есть способность делать правильные выводы из правильных посылок и способность индивида к самоограничению, то в средние века разум человека стал связываться со способностью разрешать противоречия-конфликты. Противоречия-конфликты приобрели форму необходимых условий самого разума[78].
В этой части средневековая правовая наука совершила серьезный шаг вперед. Отвлеченные правовые принципы, или юридические максимы, были призваны решить задачу систематизации права. Западноевропейские юристы XI–XII вв. пытались систематизировать нормы так, чтобы получилось единое целое, т. е. определить не просто общие для определенного рода прецедентов элементы, но и систематизировать нормы в принципы, а сами принципы – в цельную систему, совокупность права, или corpus juris. Закон стал пониматься как связанное целое, единая система, «организм», который развивается во времени. Поэтому, в отличие от предшествующего обычного права и даже от римского права до и после Юстиниана[79], право в это время, да и потом, задумывалось как органично развивающаяся система, растущий организм, свод принципов и процедур, который будет строиться многими поколениями.