рухнул на ковер. Иронично, что это произошло приблизительно в том же месте, где я падал уже дважды за последний день.
Как оказалось, я споткнулся о тело. Тело старца, который спрашивал меня о снах. Он умирал, но еще дышал, его рука сжимала грудь в области, где сердце. На его лице была как будто нарисована гримаса боли, настолько неестественным оно выглядело. Он бы, наверное, стонал или даже кричал, если бы на то были какие-то силы, но из открытого рта исходил лишь немой вопль страдания. Я присел возле него и, поддавшись какому-то душевному порыву, взял за руку, которую он мне протягивал. Мою кисть сжало с неистовой силой, я почувствовал давление, в перспективе от которого сломались бы пальцы. Я попытался было выдернуть ладонь, но свыкся с болью, вспомнив о той, через которую проходил в настоящий момент старик. Он вдруг напрягся изо всех сил, превозмогая мучения, подтянулся на моей руке и приподнялся на локте, чтобы сказать:
– Помоги.
В этот момент наши глаза встретились: его несчастный, мученический и умоляющий взгляд с моим, выражающим лишь холодно-отстраненное осознание только что услышанной просьбы. Во мне не происходило никаких душевных волнений, я не впал в отчаяние или смятение, в коих пребывал еще чуть раньше тем же днем. Единственным, что действительно интересовало меня, было запустенье, наступившее в клинике.
Вскоре я понял, что отвлекся на посторонние мысли, забыв о ситуации, в которой находился, и слегка встряхнул головой, чтобы опомниться. Старик и не заметил этого, продолжая смотреть на меня уже заплывшим взглядом нестерпимой боли. Наши глаза встретились в последний раз. Я кивнул, и он позволил себе расслабиться, не увидев во мне ничего, кроме твердости и спокойствия, удивившие даже меня самого.
Когда он вновь лег на спину, тяжело и прерывисто дыша, я высвободил руку из его руки, затем пережал ему рот и нос и придавил затылком к полу. В последний раз его ослабевшее тело, используя все оставшиеся ресурсы, напряглось и пробудилось, следуя главному инстинкту – выжить. Эти ужасно долгие секунды были неумолимо просты, быть может, самые простые секунды в жизнях нас обоих. Но тут я понял, что происходящее является для меня такой же обыденностью, как и материальные предметы вокруг, очевидные в своем назначении вне зависимости от отсутствия воспоминаний об опыте моего взаимодействия с ними. Грубо говоря, я знал, как работает радиоприемник, не помня ни единого раза, когда бы им пользовался. Также я знал, что убиваю и как убиваю, даже больше: что при этом испытываю и как к этому отношусь. Для справки: ничего и абсолютно спокойно. Но я не помнил ничего о том, как убивал когда-то еще. С другой же стороны, судя по некоторым «всплывшим» воспоминаниям, в клинике любили демонстрировать различные произведения кинематографа, включая множество достаточно жестоких. Но разве мог опыт просмотра разыгранной на экране жестокости вылиться в столь всепоглощающее чувство умиротворения и даже комфорта в роли убийцы, которую я исполнял сейчас?
Нет, тут было что-то другое. Я чувствовал, как смерть текла по моим пальцам, пока жизнь покидала бьющееся в последних конвульсиях предсмертной агонии тело старика. И тут, когда мое равнодушное убийство подходило к своему завершению, я вспомнил. Вспомнил, как убивал, но куда более эмоционально, вспомнил, как чья-то жизнь прекратилась по моей вине. Тогда я хотел убить и не хотел этого, тогда все было сопряжено с чувством бесконечной ярости и боли. И вдруг, одновременно с этим не оформленным, но ярким воспоминанием, давшим контекст моему прежнему убийству, я ясно понял, что не могу ничего не испытывать в связи с этим. Странно: как если бы мой мозг вдруг вспомнил, что не принадлежит психопату.
Я резко убрал руки от лица уже обездвиженного старца, с ужасом осознавая только что произошедшее. От чего он умирал? Умирал ли он вообще? Вдруг его можно было спасти? Или хуже: вдруг то, как он ушел в итоге, оказалось куда болезненнее той смерти, которая его ожидала без моего вмешательства? Его глаза были прикрыты, рот полуоткрыт, его лицо ничего не выражало, в то же время служа неопровержимым доказательством совершившегося только что убийства.
Я сидел рядом с бездыханным телом, не в силах ничего сделать или даже сказать. Солнце скрылось за горизонтом, чтобы освободить место для тьмы. Внезапно в общей комнате с характерным щелчком включился свет.
– Что тут происходит? – спросила медсестра, которую я прежде никогда не видел. Она вошла не с той стороны, откуда я, а из какого-то другого входа в глубине комнаты, где я на моей памяти еще не успел побывать. Она стояла в двух шагах от меня с выражением испуга на лице в, казалось, некотором оцепенении.
– Я…я…– начал было я, когда за спиной медсестры послышался шум приближающихся шагов, за своей спиной я услышал похожий, доносящийся из бесконечного коридора. Вместе с шагами был гул переговаривавшихся голосов, вскоре гул превратился в членораздельный говор в уже непосредственной близости от меня. Это был весь персонал клиники, ну или его второй эшелон: медсестры, санитары, даже уборщики – все, кроме врачей. Когда все они вошли в комнату и сгрудились вокруг меня и мертвого старика, говора уже не было. Наступило гробовое молчание.
– Что произошло? – спросил санитар, тот самый, который вел меня под руку к врачу утром. – Он мертв?
Вновь мной завладела спокойная расчетливость:
– Я проснулся в своей палате, пришел сюда и нашел его тут одного, он задыхался и умирал, вокруг не было никого, чтобы помочь, я не знал, что делать и подошел, я был с ним рядом до его последнего вздоха.
На какое-то время вновь установилась тишина, никто не нашелся с ответом, так что я решил удовлетворить свое любопытство:
– Где все были? Почему он был один?
Наконец, медсестра, та, что первой вошла в комнату, подала голос:
– Пациент поднял шум, напугал других больных и скрылся. Весь персонал клиники сосредоточился на его поисках и на том, чтобы успокоить разбушевавшихся, наверное, в суматохе мы просто забыли…
– Ну хватит, – перебил санитар-надзиратель командным голосом, – думаю, вам стоит вернуться в палату, а о нем мы позаботимся, – сказал он, имея в виду убитого мной старца. Затем он жестом приказал двум своим коллегам помочь, и те с готовностью подошли ко мне, чтобы взять под руки, поднять и отвести в палату, однако я вежливо отстранился:
– Я думаю, что смогу идти сам, спасибо, – сказал