Читать интересную книгу Комната Джованни - Джеймс Болдуин

– Вам-то какое дело? – как можно суше отрезал я.

– Мне никакого, миленький. Мне чихать.

– Тогда катитесь лучше к чертям!

Он не пошевелился и снова улыбнулся мне.

– Ты хлебнешь горя! Для такого мальчика, как ты, он очень dangereux.[26]

Я посмотрел на него, почти спрашивая глазами, что бы это значило.

– Идите к черту, – сказал я и отвернулся.

– Зачем же так! – сказал он, и я снова посмотрел на него.

Он оскалился, обнажив свои редкие зубы.

– Зачем же мне идти к черту? – продолжал он, зажав распятие в огромной ручище. – А ты, мой дружочек, как бы ты не сгорел на этом огне, на очень сильном огне! – Он снова оскалился. – О, этот огонь! – Он здесь, – он коснулся рукой лба и весь передернулся, точно от боли, – везде, – и, приложив руку к сердцу, сказал: – И здесь тоже.

Он посмотрел на меня насмешливо, злорадно и еще как-то, слова не подберу, он смотрел на меня так, словно я уже был где-то далеко-далеко.

– Бедный дружочек, такой молодой, сильный, симпатичный – не угостишь ли стаканчиком?

– Va te faire foutre![27]

Лицо у него исказилось, стало по-детски печальным и одновременно по-старчески беззащитным, – так, наверное, страдают пожилые актрисы, которые в юности славились нежной, как у ребенка, красотой. От сильной злобы его темные глаза прищурились, а кровавый рот искривился, как у трагической маски.

– T'auras du chagrin,[28] – сказал он, – будешь очень несчастлив и попомнишь мои слова.

Потом он горделиво приосанился, словно принцесса, пестрые кружочки еще раз вспыхнули и затерялись среди посетителей бара.

– Тут все только и говорят, что вы с барменом лихо столковались, – услышал я голос Жака.

Он одарил меня торжествующей и мстительной улыбкой. – Надеюсь, на сей раз путаницы не вышло?

Я окинул его взглядом, и мне хотелось что-нибудь сделать с этим безобразным, самодовольным и похотливым типом, чтобы он никогда больше не улыбался так, как улыбался мне. Я решил унести поскорее ноги из бара на свежий воздух, встретиться с Хеллой, моей дорогой девочкой, над которой вдруг нависла страшная опасность.

– Нет, путаницы не вышло, – огрызнулся я, – ты, думаю, тоже не запутался?

– Нет, даже могу похвастаться, что никогда так хорошо не ориентировался, как сейчас.

Он больше не улыбался и смотрел на меня как чужой: безразлично и сухо.

– Хоть я и рискую потерять твою возвышенную и чистую дружбу, позволь мне кое-что тебе сказать. Путаница – это роскошь, которую может позволить себе очень молоденький птенец, а ты уже давно вышел из этого возраста.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – ответил я, – давай-ка выпьем еще.

Я понимал, что мне лучше напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак следил за мной. Я резко отвернулся от него и уставился на Джованни. Жак тоже.

– Повторить! – сказал он.

– Самое милое дело, – бросил Джованни и подал нам стаканы. Жак заплатил.

Я наверняка плохо выглядел, потому что Джованни игриво шепнул мне:

– Э, да вы уже накачались?

Я поднял на него глаза и улыбнулся.

– Вы не знаете, как пьют американцы, – сказал я, – да я еще не начал.

– Дэвид трезв, как стеклышко, – влез в разговор Жак, – он просто напряженно думает о том, где ему купить пару новых подтяжек.

Я готов был придушить Жака на месте и с большим трудом удержался, потом скорчил гримасу, давая понять Джованни, что этот старик так заумно шутит. Джованни снова исчез. Время было позднее, многие посетители уходили из бара, и им на смену приходили новые. Все они, конечно, встретятся еще позже в каком-нибудь ночном баре; несчастные неудачники – они все еще ждут чего-то в такой поздний час!

Я не смел поднять глаза на Жака, и он это знал. Стоял рядом, ухмылялся и что-то напевал себе под нос. Мне было нечего сказать ему. Я даже не смел упомянуть имени Хеллы и только старался убедить сам себя, будто сожалею, что она в Испании. Я был счастлив, безнадежно, бесконечно счастлив. Я знал, что не пошевелю и пальцем, чтобы совладать с тем невероятным возбуждением, которое бушевало во мне точно буря. Да и что я мог? Только пить, в слабой надежде, что буря затухнет сама собой, не причинив мне большого вреда. Но я был счастлив и жалел только об одном, что Жак все видит. Мне было стыдно. И я ненавидел его, потому что он, наконец, увидел то, чего несколько месяцев ждал, теряя терпение и надежду. Мы и вправду играли с ним в очень опасную игру, и он выиграл. Он выиграл, хотя я и смошенничал. И все-таки я не хотел уходить от стойки, хотя нашел бы в себе силы оторваться от нее и выскочить на улицу, броситься на Монпарнас, и, может быть, подцепить девчонку. Любую. Только я не мог этого сделать. Я торчал у стойки, придумывая в оправдание разные лживые отговорки, и не мог сдвинуться с места, потому что знал: больше эти отговорки не имеют значения и даже не важно, заговорю ли я с Джованни еще раз. Просто я вдруг увидел все свои уловки в их реальном обличии, точно так же, как пестрые кружочки на рубашке этой педерастической принцессы. Все вместе навалилось на меня, сломило и парализовало волю.

Вот так я и встретился с Джованни. Думаю, мы навсегда связали наши судьбы, с первого взгляда, и мы будем связаны вечно, несмотря на нашу скорую séparation de corps,[29] несмотря на то, что тело Джованни скоро будет гнить где-нибудь в общей яме для грешников неподалеку от Парижа. И до самого смертного часа, словно ведьмы Макбета, будут преследовать меня всплывающие как из-под земли воспоминания, и лицо Джованни будет появляться передо мной, его лицо в разные моменты нашей совместной жизни, и в ушах пронзительно зазвучит его голос – его тембр и особенный говорок, и запах тела Джованни снова ударит мне в нос.

И когда-нибудь, в те дни, которые мне еще предстоит прожить – да дарует господь эту милость! – в ослепительном свете раннего утра, когда после бурной бессонной ночи во рту горчит, воспаленные веки покраснели, влажные волосы растрепаны, и за чашкой кофе в сигаретном дыму сидит безымянный юноша, который провел со мной эту ночь, и сейчас встанет и исчезнет из моей жизни, как дым, в то яркое утро я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь в баре – прекрасным и неотразимым, точно луч света в непроглядном мраке, обступившем нас со всех сторон.

Глава III

В пять часов утра Гийом закрыл за нами дверь бара. Улицы были серыми и безлюдными. На углу, неподалеку от бара мясник уже открыл свою лавку. Мы видели, как он окровавленными руками рубил большие туши. Мимо нас с грохотом промчался зеленый огромный парижский автобус. Пассажиров в нем почти не было, его яркий электрический флажок мигал на ходу, указывая повороты. Какой-то garçon de café[30] выплеснул грязную воду прямо на тротуар, а потом метлой смахнул ее в сточную канаву.

В конце длинной извилистой улицы темнели деревья бульваров, соломенные стулья были свалены в кучу прямо перед кафе. В небе чернел громадный каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре. Мы с Хеллой считали его самым величественным шпилем в Париже. Эта улица вела к Сене и петляла к Монпарнасу. Я не раз гулял по ней, спускался с Хеллой к реке, часто и без Хеллы, совершая вылазки к девочкам Монпарнаса. То утро было совсем недавно, а кажется, будто прожил его не я, а кто-то другой. Мы поехали завтракать в район Les Halles.[31] Вчетвером влезли в одно такси, уселись чуть ли не на колени друг к другу, отчего Жак и Гийом распалились и позволили себе несколько похотливых и неприятных выходок. Их похотливость была особенно отвратительной, потому что не объяснялась невоздержанностью, просто она была явным выражением презрения к нам и к самим себе. Их распирало, они исходили слюной и не скрывали, до чего им хочется меня и Джованни; от этого я страшно бесился. Но Джованни, откинувшись к окну, легонько обнимал меня за плечи, как бы говоря, что мы скоро отделаемся от этих стариков. Пускай исходят слюной, нам плевать, утирать их рожи не наше дело. Когда мы проезжали по мосту, Джованни сказал мне:

– Смотри, как Париж ворочается в постели. Трогательная старая шлюха.

Я посмотрел в окно, краем глаза заметив четко очерченный профиль Джованни. От усталости и мутного света, льющегося с неба, лицо его было серым.

Сена казалась вздувшейся и желтой. На набережных – ни души. У причалов на привязи покачивались барки. Город на острове, изнемогая под тяжестью нависшего собора,[32] разбегался перед нами сотней улиц. И на фоне жемчужно-пепельного неба, расплываясь в утреннем тумане, мелькали крыши парижских домов, великое множество больших и маленьких, разноцветных и прекрасных дымовых труб. Над Сеной клубился туман. Он размывал очертания бесчисленных деревьев и контуры камней, скрадывая уродство спиралеобразных аллей и улиц, заканчивающихся тупиками, недобрым духом витал над людьми, спящими под мостами. Вот один вынырнул из-под моста и понуро поплелся дальше, грязный и одинокий.