Я повела ее в русскую чайную. Русские песни точно передавали наши чувства. Джун в недоумении спрашивала меня: неужели у них душа горит так, как это выражает их голос, их напряженная игра? Но вряд ли они пылали так, как мы с Джун.
Шампанское и икра в компании с Джун. Момент истины: Джун, русское пение и я.
Вокруг нас уродливые, скучные люди. Но мы их не видим. Я смотрю на Джун, одетую в черный бархат. Джун стремится к смерти. Генри не станет спешить за ней: он держится за жизнь. Но мы с Джун не сдерживаем себя. Я следую за ней. Есть во всем этом какая-то острая, щемящая радость, радость выдумывать что-то, узнавать новое и странное, приобретать новый опыт, играть с графом Бругой, который кланяется всему миру, взмахивая сиреневыми волосами.
Все кончено. На улице Джун с сожалением сказала:
— Я так хотела обнять и приласкать тебя.
Я посадила ее в такси. Она сидела там, готовая вот-вот уехать, а я стояла на тротуаре.
— Я хочу поцеловать тебя, — сказала я.
— И я хочу, — ответила Джун и приблизила свои губы к моим. Мы долго целовались.
Когда она уехала, я собиралась проспать несколько дней, но оставалось еще нечто, что требовало решения, — мои отношения с Генри.
Я попросила его приехать в Лувесьенн, думая предложить тишину в моем спокойном доме, хотя точно знала, что мы будем разговаривать о Джун.
Мы ходили так много, что до смерти устали, и говорили, говорили… Желание обладать Джун — это какое-то наваждение для нас обоих. Генри не ревнует ее ко мне, потому что, как он говорит, я заставила Джун проявить замечательные качества, которые до того были спрятаны где-то глубоко в ее душе. Впервые в жизни Джун позволила себе подпасть под влияние женщины бесспорно интересной и необычной. Казалось, Генри ждал, что я получу власть над ее жизнью.
Когда он увидел, что я понимаю Джун и готова быть с ним откровенной, мы смогли говорить свободнее. И все-таки в какой-то момент я заколебалась, удивленная своей неверностью Джун. Генри понял: в отношениях с Джун правда необязательна, однако только правда может стать основой отношений между нами.
Мы оба понимали, что необходимо объединить наш ум и взгляд на мир, чтобы понять проблему, имя которой — Джун. Генри любит ее и всегда любил. Но ему хочется подавить ее характер, ее фантастическую, энергичную личность. В своей любви к ней он пережил столько страданий, что из любовника превратился в писателя. И написал великолепную, блистательную книгу о Джун и Джин.
Генри исследовал феномен лесбиянства. Услышав, что я повторяю слова Джун, очень удивился, потому что поверил. Я говорила ему:
— В конце концов, если и существует объяснение этой тайны, то оно в следующем: любовь между женщинами — это бегство в поисках гармонии и совершенства. Любовь между мужчиной и женщиной — вечная борьба, конфликт. Две женщины не судят друг друга, не грубят и не насмехаются. Они сентиментальны и романтичны, между ними возникает взаимопонимание. Я думаю, такая любовь подобна смерти.
Прошлой ночью я не спала до часа, читая роман Генри «Молох», а он в это время читал мой. Его книга — захватывающий, титанический труд. У меня не хватало слов, чтобы высказать свои впечатления. И этот гений, этот титан мысли сидел рядом в неудобной позе и читал мою легковесную книжку с увлечением и энтузиазмом, он говорил о ее глубине, о чувственности, что-то восклицал, не забывая и критиковать. Какой же силой он обладает!
Я подарила Генри то единственное, чего ему не могла дать Джун, — честность. Я готова принять то, чего не способен принять человек с более развитым «я»: тот факт, что характер Джун подавляет и устрашает; что на ее фоне любая другая женщина будет казаться вялой и бесцветной; что я стану жить ее жизнью, испытывая лишь сожаления и угрызения совести за то, что она может уничтожить Генри как мужчину. Но Генри-писатель черпает больше сил из испытаний, чем из покоя. Я не могу бросить Хьюго — в этом случае он просто исчезнет. Но у меня, как и у Джун, есть способность к незаметным превращениям. Для меня любовь только к одному мужчине или женщине равносильна тюремному заключению.
Противоречия во мне сильнее, чем в Джун, потому что ей не приходит в голову наблюдать за собственной жизнью. Это делают за нее другие, а она отрицает все, что они говорят или пишут. Мой рассудок доминирует, моя совесть безжалостна и неумолима.
Эдуардо говорит:
— Тебе надо быть психоаналитиком.
Но это было бы слишком просто. Я хочу совершать собственные открытия.
Мне не нужны ни наркотики, ни допинг, хотя я согласилась бы попробовать все это с Джун, я почти хочу окунуться во Зло, оно манит меня. Я исследую жизнь, но то, что хочу испытать сама, не приходит; сила ума побеждает порочность. Я встречаюсь с Джун, и она — почти проститутка — становится чистой. Эта чистота сводит с ума Генри. Чистота светится в ее лице и в каждом движении. Джун пугает этим, как однажды испугала меня — всего лишь тем, что, как ребенок, тихонько сидела в уголке дивана.
Генри говорил со мной об ужасной вульгарности Джун. Я понимаю, что ей не хватает гордости. Вульгарность оскорбительна, но она дарит человеку свободу. Джун не демоническая женщина. Жизнь — вот демон, повелевающий ее жизнью, в Джун кипит неутолимая жажда ощутить ее горький привкус.
После того как у нас побывал Генри, я начала метаться по дому, как тигр в клетке, убеждая Хьюго, что мне необходимо уехать. Он пытался возражать:
— Ты просто устала!
Но в конце концов Хьюго, как всегда, все понял и уступил. Дом действительно душил меня, я не могла никого видеть, я не могла писать и отдыхать тоже не могла.
В воскресенье Хьюго вывел меня погулять. Мы нашли несколько очень больших и глубоких кроличьих нор. Он шутливо пытался уговорить нашу собаку Бенко сунуть туда свой нос и раскопать их. Я вдруг с пугающей ясностью почувствовала, что на меня что-то давит, как будто я сама оказалась в такой норе и задыхаюсь. Я вспомнила, что мне много раз снились сны, будто какая-то сила заставляет меня ползти по собственному желудку, как змея, проползать в какие-то туннели и отверстия, которые слишком малы для меня, а последний проход был всегда меньше всех остальных, и напряжение так возрастало во мне, что я просыпалась. Я стояла перед кроличьей норой и кричала, чтобы Хьюго прекратил свои шутки. Мой необъяснимый гнев очень его расстроил. Это ведь была просто игра, да и то с собакой.
Теперь, когда чувство удушья от всего окружающего окончательно сформировалось и стало невыносимым, я просто не могла больше оставаться, я должна была уйти. Ночью, в объятиях Хьюго, решимость несколько ослабла, но все приготовления уже были сделаны. Готовилась я небрежно, что было совсем на меня не похоже. Совсем не беспокоилась о внешности, об одежде. Я ушла второпях. Я ушла искать себя и место Хьюго в моей душе.